прогулки.
Мы много ворчали. Мы находили, что он мог бы, по крайней мере, выбелить ее или засмолить, — словом, сделать
Он даже, очевидно, обиделся на наши замечания. Объявил, что выбрал то, что у него было лучшего на складе, и что мы могли бы выказать побольше благодарности.
По его словам, она, «Гордость Темзы», служит людям, точно такой, какой мы сейчас ее видим, ровно сорок лет на его памяти и никто никогда на нее не жаловался, и он не видит причины, почему бы нам быть недовольными.
От дальнейшего спора мы отказались.
Мы скрепили так называемую лодку веревками, достали кусок обоев и залепили наиболее плохие места, помолились Богу и вступили на борт.
С нас содрали тридцать четыре шиллинга за пользование этим останком в течение шести дней; а ему красная цена четыре шиллинга шесть пенсов на любой распродаже плавучего леса на берегу реки.
На третий день погода переменилась (Ах да! Я говорю о нашей теперешней прогулке) и мы отбыли из Оксфорда в обратный путь под непрерывным дождем.
Когда солнце играет на пляшущих волнах, золотит серо-зеленые буковые стволы, мерцает в глубине темных, прохладных лесных тропинок, гоняет тени по мелкой воде, брызжет алмазами с мельничных колес, посылает поцелуи кувшинкам, играет с пенистой водой плеса, серебрит мшистые мосты и стены, оживляет каждый городок, украшает каждую ложбину и лужайку, путается в камышах, выглядывает со смехом из-за каждого поворота, веселит далекие паруса, наполняет воздух нежным блеском, — тогда река кажется волшебным золотым потоком.
Но река холодная и усталая, с беспрерывно падающими на потемневшие вялые воды дождевыми каплями, звучащими подобно женскому плачу в темной комнате, в то время как леса, темные и умолкшие, стоят как призраки на берегу, окутанные туманом, — призраки безмолвные, с укоризненными глазами, как призраки недобрых дел и забытых друзей, — это река привидений в стране тщетных сожалений.
Солнечный свет — кровь природы, мать-земля смотрит на нас тусклыми, бездушными глазами, когда в ней гаснет солнечный свет. Тогда нам становится грустно быть с нею; она как будто не любит, не узнает нас. Она как вдова, потерявшая любимого супруга, и дети берут ее за руку и смотрят ей в глаза, но не встречают ответной улыбки.
Весь этот день мы гребли под дождем. Унылое это занятие. Вначале мы притворялись, что нам это нравится. Уверяли, что рады перемене и что интересно видеть реку в разных ее видах. Нельзя же рассчитывать, чтобы солнце светило все время, да оно даже и неприятно. Мы уверяли друг друга, что природа прекрасна даже в слезах.
Гаррис и я даже обнаружили большой подъем духа в течение первых часов. Мы пели песню о цыганской жизни и о том, как очаровательно житье-бытье цыгана! Как ему по нутру и солнце, и гроза, и каждый ветерок, и как он наслаждается дождем, и сколько это ему приносит пользы, и как он смеется над теми, кто не любит дождя.
Джордж веселился более умеренно и не расставался с зонтиком.
Мы натянули парусину еще до ленча и так и не снимали ее весь день, оставив только маленькое отверстие на носу, откуда один из нас мог грести и следить за направлением. Таким образом мы сделали девять миль и остановились на ночь немного пониже шлюза Дэй.
Не могу по совести сказать, чтобы мы весело провели вечер. Дождь лил с тихой настойчивостью. В лодке все сделалось мокрым и липким. Ужин успеха не имел. Пирог с телятиной приедается, когда не испытываешь настоящего голода. Мне хотелось карпа и котлет; Гаррис болтал о соте под белым соусом и передал остатки своего пирога Монморанси, который отклонил их и, видимо, оскорбленный предложением, ушел и уселся в одиночестве в противоположном конце лодки.
Джордж попросил нас не говорить о таких вещах, по крайней мере, пока он не доел своей порции отварного мяса без горчицы.
После ужина мы играли в карты. Играли мы полтора часа, и под конец Джордж выиграл четыре пенса — Джорджу всегда везет в игре, а Гаррис и я проиграли каждый ровно по два пенса.
Тогда мы решили бросить игру. Как выразился Гаррис, она оказывает возбуждающее действие, если злоупотреблять ею. Джордж предлагал продолжать и дать нам отыграться, но мы с Гаррисом отказались от дальнейшей борьбы с судьбой.
После этого мы приготовили себе грог, уселись в кружок и беседовали. Джордж рассказал об одном своем знакомом, который катался по реке два года назад и переночевал в сырой лодке точно в такую же ночь, и подхватил ревматическую горячку, и ничто не могло его спасти, и он умер в страшных мучениях десять дней спустя. Джордж говорил, что это был совсем молодой человек и что у него была невеста. Ему редко приходилось встречаться с более печальным случаем.
Его рассказ напомнил Гаррису о его приятеле, служившем в волонтерах и переночевавшем в палатке в дождливую погоду в Олдершоте, «точно в такую же ночь, как нынешняя», добавил Гаррис; а на следующее утро он проснулся калекой на всю жизнь. Гаррис обещал познакомить нас обоих с ним по возвращении в Лондон: сердца наши обольются кровью при его виде.
Отсюда мы, естественно, перешли к приятной беседе о болезни седалищного нерва, лихорадке, разных простудах, легочных заболеваниях и бронхите, и Гаррис заметил, что было бы ужасно, если бы один из нас серьезно заболел в эту ночь ввиду того, что мы находимся так далеко от всякого доктора.
После этого разговора захотелось чего-нибудь повеселее, и в минуту слабости я предложил Джорджу достать банджо и попытаться спеть комическую песню.
Должен сказать в пользу Джорджа, что упрашивать его не потребовалось. Он не стал плести вздора о том, что забыл ноты дома и тому подобное. Он тотчас же выудил свой инструмент и начал играть «Нежные черные глаза».
До этого вечера я всегда считал «Нежные черные глаза» довольно банальной вещицей. Обильный источник печали, извлекаемый из нее Джорджем, положительно поразил меня.
По мере того как горестные звуки множились, в Гаррисе и во мне все росло желание пасть друг другу на грудь и залиться слезами; но мы с большим усилием сдерживали закипавшие слезы и молча внимали дикой тоскливой мелодии.
Когда дошло до хора, мы даже сделали отчаянную попытку развеселиться. Мы наполнили свои стаканы и стали подтягивать; Гаррис запевал дрожащим от волнения голосом, а Джордж и я подхватили:
Тут мы больше не могли продолжать. Невыразимая скорбь, вложенная Джорджем в аккомпанемент, была выше наших сил в теперешнем подавленном состоянии нашего духа. Гаррис рыдал как ребенок, а пес выл до тех пор, пока я не испугался, как бы у него не разбилось сердце или не сломалась челюсть.
Джордж хотел приступить ко второму куплету. Ему казалось, что, когда он немножко втянется в мотив и будет, так сказать, в состоянии вложить в него больше непринужденности, станет не так печально. Однако большинство высказалось против опыта.
Так как ничего больше нам не оставалось делать, мы легли спать, то есть разделись и ворочались на дне лодки в течение трех или четырех часов. После этого нам удалось урывками подремать до пяти часов утра, потом мы встали и позавтракали.
Второй день точь-в-точь походил на первый. Дождь продолжал лить, а мы сидели под парусиной, завернувшись в непромокаемые плащи и медленно скользили по течению.
Один из нас — я теперь забыл который, но, кажется, это был я, — произвел в течение утра несколько
