— Что это за хреновина, ты знаешь? — спросил Колян.
— Да какая разница!
— Может быть, есть, — если она что-нибудь снова выкинет.
Толик опустил бинокль и повернулся к Коляну.
— Знаешь, — сказал он, — почему я в Москве сижу, а ты здесь по окраинам кантуешься?.. Не знаешь, — так я тебе скажу: потому, что я не Маркса по ночам читаю, а дело делаю. А начальство уважает тех, кто делает дело.
— Тебе видней, — пожал плечами Колян. Хотя «Маркс» задел его до печенок. А никто, кто задевал его когда-то до печенок, не ходил больше по земле живым.
— Значит так… Вы, ребята, все как следует поснимайте, на память. В одном экземпляре. Кассету потом отдадите мне. Как отснимите, этих обалдуев разбомбите, пусть покоятся с миром… После обеда запускаем первого.
— Кого?
— Начнем с чечена… Террорист все-таки, а терроризм, как нас теперь учат, нужно пресекать в корне.
Буслая куда-то увели, дед проводил его взглядом и снова сел на лавку.
— Знаешь, почему он рехнулся?.. Думаешь, много крови пролил, вот разумом помутился, так?
— Да мне-то какое дело, от чего… Про другое голова болит.
— Не знаешь, значит. А я знаю: потому что он закон свой нарушил… Вот… Почему вокруг только и говорят: чеченцы да чеченцы. Разные же народы есть в России: татары, калмыки, башкирцы… И на Кавказе много разных народов живет, а говорят только: чеченцы да чеченцы. Почему?
Сосед не отвечал, но деду не нужен был ответ. Мысль его текла плавно и логично, рождаясь на свет, одновременно со словами.
— У них «свой», это значит, в доску свой, навсегда, а «чужой», значит, что чужой, и никогда своим не будет. Это у них основной закон. Самый главный. Наподобие конституции… Для своего — все, как для себя. Как у друзей самых закадычных, хотя, может, и видел кого только раз в жизни. В тюрьму чечен попадет, его выкупят, заболеет, никогда одного не оставят, денег нет, денег дадут. Ну, может с отдачей, но когда тому нужно, дадут, можешь не сомневаться… Вот… Буслай свою, чеченскую кровь пролил, — за это от него все и отказались. Срок пожизненный за это получил, а не потому, что партизанил…
— Слушай, дед, — перебил его Алексей, — не нравится мне все это.
Дед перевел дух, не желая возвращаться с Кавказских хребтов, но уловив в тоне соседа тревожную интонацию, повернулся к нему.
— Да и мне, милый человек, ничего здесь не нравится.
— Ты послушай, что скажу: нас не в тюрьму привезли, и не на зону…
— Да и я так думаю, что не в тюрьму… Им виднее.
— В расход нас пускать будут, — чувствую. Я когда чувствую, всегда правильно говорю… Линять нужно отсюда, все равно терять нечего.
— Как это в расход? — переспросил, вдруг осевшим голосом, дед.
— А вот так-эта… — передразнил Алексей. — Ты посмотри перед собой. Ты где сидишь, в камере?.. Нет, — здесь склад был неделю назад. Вон, еще бумажки в углу лежат. Значит, у них здесь камеры нету, так?..
— Так, — чуть удивленно согласился дед.
— Посмотри еще, — здесь хоть один зек до нас был?.. Нет, ни одного не было… Что это значит?
Дед с величайшим вниманием смотрел ему в рот и ловил каждое слово. Оказывается, он умел не только с упоением развивать свои мысли, — не с меньшим энтузиазмом у него получалось слушать. А что придумать ценнее на свете для человека, обделенного конфискованным имуществом и свободой, чем то, когда его вот так вот слушают. Пожалуй, ничего… Поэтому Алексей, не любитель чесать языком, на этот раз все больше входил во вкус.
— Нас сколько сюда привезли, много?.. Всего троих.
— Так ведь пожизненное.
— И пожизненных с этапом гоняют, только держат отдельно… Копры видел? Кустами поросли… Рудник здесь когда-то был, только давно… Вот теперь делай выводы. Ты мастер у нас делать выводы.
— Так не в расход же… Может, уран какой нашли, — вот им зэки и понадобились.
— Только трое нас им понадобилось… Я тебе говорю — расход. Шкурой этот расход чувствую… Ты на конвой посмотри, — это же не «служба», это быки бригадные.
— При чем здесь конвой, — попытался возразить дед.
— Меня аж трясет, — продолжал сосед, — так близко расход чувствую… Я здесь веревочку нашел, самый раз… Ты крикни в дверь, что тебе плохо, может кто зайдет, — они, быки, не пуганные. Так я его, этой веревочкой, и порешу.
— Да ты что, окстись с тобой, грех на душу брать!..
— Какой грех! — взорвался Алексей, приподнялся на лавке и, пытаясь сдержаться, изо-всех сил заиграл скулами. — Что ты из себя овечку корчишь!.. Ты же пятерых ментов на тот свет отправил, — рука не дрогнула. Трех, из их же автомата, двух — гранатой. Грех!.. Потом глумился над ними, уши им отрезал… Зачем ты им, дед, уши отрезал? Для какой надобности?.. Чтобы грех свой замолить?.. Я — мочил по- честному, замочу — и в бетон, замочу — и в бетон… Я, может, перед тем, как раствором залить, прощенье у каждого просил, «отче наш» каждому читал, чтобы все по-человечески было… Говорю тебе, крикни, — может заглянет на наше счастье, дурелом, — я его веревочкой… Будет у нас автомат, с автоматом повеселее. Завалим другого, — два автомата будет. Здесь кругом горы, леса. Урал, наверное, какой-нибудь… Уйдем в лес, как нас искать будут, кто?!. Свобода!.. Ну!..
Дед молча смотрел на соседа выпученными глазами, на него напал какой-то столбняк и заметно тряслась левая нога. Все-таки старость…
Алексей понаблюдал за дедом, по-прежнему играя желваками, и видя такую картину, — с досады сплюнул.
Достал из кармана свою веревочку, замотал между пальцами, как нужно, и подошел к двери.
— Эй! — крикнул он, ударив дверь ногой. — Здесь с дедом плохо!..
Послушал немного, за дверью была тишина.
Тогда он изо-всех сил принялся лупить по двери и кричать:
— Кто-нибудь, дед помирает!.. Приступ у него!.. Эй! Дед мой помирает! Синий весь!.. Врача! Врача! Врача!
В ответ, — ни быстрых шагов, ни звона ключей, ни какого другого звука. Как ни прислушивайся — только тишина.
Алексей завелся с новой силой, — кричал и стучал, пока не покрылся потом и не охрип… Никто не пришел на его зов. И, наверное, не думал приходить.
Когда это окончательно до него дошло, он опустился на колени перед холодным железом, о которое с полчаса безуспешно бился, и заплакал. Так было жалко себя. Еще никогда в жизни ему не было так жалко себя, как сейчас.
Перед бревном поставили два стула, чтобы можно было работать сидя. Рядом на треноге воздвигли камеру, за которой колдовал молодой и подающий надежды кинооператор.
Через большую лужу, про которую сегодня было столько разговоров, перекинули доски. Даже успели привести чечена, который сидел, прислонившись к стене, во всех своих цепях, в окружении двух ребят с автоматами. Ждали начальство, обед которого несколько затянулся.
Компания собралась человек в пятнадцать, разговоры были негромкими и подчеркнуто деловыми.
Скульптур уже не существовало, вместо них в одном месте виднелась горка пепла, в другом — такая же горка льда, который, похоже, начинал к тому же, подтаивать.
Наконец, кто-то, особенно глазастый, негромко сказал:
— Идут.
На самом деле, из-за поворота показались долгожданные командиры. Судя по их уверенному шагу, и
