Джон вынимал из холодильника мясо, яйца, молоко, спагетти.
– Что будешь пить? – спросил меня.
– Подыхаю, – говорю. – Мне бы хорошую порцию сна.
Джон указал мне на солдатскую койку. Но я не могла сдвинуться со стула. После ночи в отеле «Гранд», где мне так и не удалось выспаться. Вот и теперь все бегу куда-то, из одного кадра жизни в другой без всякой драматургической связи. Глянула на Джона. Прикидывая, что я теперь в этой палатке делаю, я и вправду почувствовала себя как Милош Оби-лич, но так и не поняла, кого мне следует разрубить – себя, Гарольда или Джона. Подумала, что лучше всего было бы остаться с майором Шустером, но он поймал меня на лжи... А я поймала на лжи капитана Гарольда. Но капитан Гарольд теперь лжет всем ради меня. Любит меня, да и мне той ночью показалось, что я его люблю, нет, раньше, когда он влепил им по морде речью про немецкого генерала Клауса Райнхардта. Ради меня лгал и Джон, заявив, что капитан Гарольд подтвердил мою выдумку, будто я его переводчица. Теперь я обманываю Джона, потому что он ничего не знает о моем плане с помощью Скендера спасти Гарольда и, обманывая Скендера, добраться до границы с Сербией и перейти ее – мне и Гарольду... Но ведь, хочешь не хочешь, придется в Сербию вывозить и его жену с сыном Оливером, восьми лет.
– Килограмм лжи становится центнером правды, – сказала я себе.
– Телевизор смотреть не будем, потому что кассета тебе, как правдолюбице, больше понравится.
– Моя правда слишком тяжелая, боюсь, ты ее полюбить не сможешь.
– Давай не будем считаться, а лучше послушаем, что другие говорят о тебе и обо мне. Если только в этой палатке ты не станешь размахивать своей саблей...
– Хорошо, я помогу тебе как можно скорее определиться с первой фразой романа.
– Я сказал про саблю, потому что ты первая про нее вспомнила, когда стала рассказывать про этого вашего воина, который саблей убил турка. Меня рассмешила одна фраза Джона Рида из его описания Сербии 1915 года: «Сербы вам не поверят, если при вас нет сабли».
– Моя сабля куда как опаснее, но и ты не турецкий султан. Убийства сержанта даже CNN не заметит.
– Ладно, вот тебе CNN на кассете – без лжи...
– Запускай, только я, наверное, засну. Джон вставил кассету в видеомагнитофон.
Я уселась как судья. На экране появилась живая картинка. Под ней надпись: «Норман Мейлер», потом рядом с Мейлером появился крупным планом другой мужчина и надпись: «Уильям Стайрон».
– Мейлера знаю, а кто этот второй, Стай-рон, – про такого писателя не слышала.
– Здесь Мейлер хорошо выглядит. Смотри и не издевайся. Слушай, что они говорят.
Норман Мейлер: «Принципы ведения войны подразумевают, что две страны дошли до самого предела и готовы к войне до взаимного истребления, готовы нести человеческие потери. Я полагаю, что война в Косове, которую я презираю до глубины души, есть самая грязная война из всех мне известных. Годами я испытываю двойственные чувства, когда речь заходит о Билле Клинтоне. Стыдно, что конец войны он отмечает как великую победу. Если бы он сказал: „Эта война была ужасна, мы с самого начала совершили грандиозную ошибку, и сейчас обязаны возместить нанесенный нами ущерб“, – может быть, я стал бы его уважать».
Камера повернулась к Уильяму Стайрону.
– Этого я не знаю, – говорю.
– Смотри!
Уильям Стайрон: «Целиком согласен с Норманом, особенно с тем, что эту войну не следовало начинать. Я думаю, что Мадлен Олбрайт, особенно на первых этапах этой заварушки, провалила переговоры. И это так или иначе вынудило нас ввязаться в войну, которую, вероятно, не следовало начинать».
Норман Мейлер: «Я не могу поверить, что албанцы вызвали сочувствие этих тотально равнодушных людей. Я думаю, НАТО надо было вступить в войну, чтобы продемонстрировать свою силу и тем самым привести к глобальному единению капитализма в Европе. Истинные мотивы этой войны намного грязнее продемонстрированных обществу. Как можно утверждать, что эта война носит исключительно гуманитарный характер? Помню обо всех ее последствиях. Сотни тысяч албанцев и сербов никогда психологически не оправятся от бомбардировок, насилия и ужаса. Я уверен, что после всего этого албанцы и сербы станут еще больше ненавидеть друг друга. И в этом им старательно помогает наше телевидение, а в еще большей степени – новости Интернета».
Уильям Стайрон: «Норман, однажды ты сказал, что Интернет есть самое страшное убийство времени, сравнимое разве что с мастурбацией».
Норман Мейлер: «Не помню, говорил ли я такое, хотя, в принципе, с этим согласен».
Когда лица американских писателей исчезли с экрана, Джон спросил меня:
– Ну, что скажешь? Я и говорю:
– Норман Мейлер прославился, потому что воевал и написал знаменитый роман «Голые и мертвые». Теперь мы, сербы, в Косове голые и мертвые.
– Боюсь, ты не очень хорошо понимаешь, что сейчас происходит в Косове, – осторожно заметил Джон.
Тут что-то зазвонило – то ли телефон, то ли что-то в компьютере, и я это поняла как знак: пришло время все рассказать Джону и понять наконец, сможет ли он мне помочь. Но мозг стал потихоньку отказывать мне. Я погрузилась в сон...
Когда я проснулась, стены палатки подрагивали в приятном свете зеленой лампы. Я увидела спину Джона, склонившегося за компьютером. Он обернулся, улыбнулся, и я сказала ему:
– Не смотри, как я просыпаюсь, ужасно выгляжу...
– Да нет, напротив, но я немного испугался, когда ты спала.
– Я кричала?
– Нет, храпела.
– Может, воздух в палатке спертый?
– Может. Стеклянный шкаф за тобой – это душ...
Я встала, Джон опять повернулся к компьютеру, а я вошла в стеклянный шкаф. Сквозь матовое стекло я не видела ни Джона, ни зеленого света лампы. На всякий случай я разделась только по пояс и разбудила воду, радостно прыснувшую из ситечка душа. Сначала холодной водой омыла грудь, потом подняла волосы и подставила шею под гильотину теплой воды. Улыбнулась этому сравнению, потому что не знала, что со мной сегодня произойдет: сначала выебут, а потом убьют, или сначала убьют, а потом изнасилуют. Смех и хорошее настроение вернулись ко мне. Одно я знала точно: надо быть красивой и лгать. Открыв карты, я либо лишусь Джона, либо сама освобожусь от него.
Со мной из стеклянного шкафа вылетело небольшое облачко пара.
– Боже, – вздохнул Джон, – спаси и помилуй...
– Что это с тобой?
– Замри, пожалуйста! Я должен это запомнить. Ты будто с облака спускаешься...
– Ну, в такую красоту никто из читателей твоего романа не поверит!
– А мне и не надо этого.
– Это ты должен произнести по-сербски, со смехом.
Я окутала Джона как туман, ухватила за плечи, не давая ему подняться:
– И мне не надо.
– Мы об одном думаем? – стыдливо спросил Джон.
– Нет, я должна спасти остатки своей души. Если бы ты знал, что со мной случилось за эти несколько дней...
– И со мной, пока ты спала.
– Тебе мой храп мешал?
– Нет, я даже позвонить смог. Уверен, ты даже не слышала.
– Жене звонил? – чисто по-бабьи спросила я.
– Нет, только маме и издателю.
– Ты соврал им, что первая фраза у тебя готова.
– Нет, я соврал им, что у меня есть сербская девушка, которая пишет для меня первые фразы. По
