уток у него нет. Зеваки потешаются над ним: что, мол, жена заругает, что пустой пришел… так. ты купи, не стесняйся… ружье-то из кошелька без промаха бьет… лучшая система. Толстяк, вконец смутившись, идет к воротам рынка, где стоят его товарищи, такие же, как он, железнодорожники, с ружьями, патронташами, тоже пустые. Должно быть, они послали его на разведку: узнать, почем дичь, или посмотреть, нет ли знакомых, чтоб не дошло до жен, что они уток с базара принесли. Когда толстяк подходит к ним, они окружают его и начинают совещаться.
На рынке очень мало покупателей. Сегодня общегородской воскресник, и почти все рабочие и служащие выехали в колхозы на полевые работы, выехали и в те колхозы, откуда пришли на рынок с товаром все эти женщины. Получается своеобразный обмен людьми: одни торгуют, а другие будут за них работать.
А как быть, если вишня осыпается, огурцы перерастают и желтеют, если эта вишня и эти огурцы — серьезнейшая статья денежного дохода в семье колхозника, если в то же время эта вишня и эти огурцы с усадеб — почти единственный источник снабжения ими города, так как в магазинах их либо нет, либо они очень плохи. Правда, огурцами, помидорами и ягодами торгуют еще и городские обыватели — большей частью бывшие колхозники, убежавшие из деревни; вишня и овощи у них со своих огородов, малина, черная смородина и гонобобель — с окрестных болот и лесов. Если бы эти обыватели остались в деревне, то отпала бы необходимость посылать рабочих и служащих в их выходной день на работу в колхоз, а колхозники могли бы без ущерба для производства ездить по очереди на рынок с товаром.
«Горские» и «подгорские» работали сегодня без обеда, до четырех часов, чтобы иметь возможность погулять. С четырех началась гулянка. Гуляли в двух избах — под горой и на горе, а часу в седьмом сошлись на лужайке возле нашего дома, где всегда бывают танцы. Пришли гармонисты. Забегали вокруг, возясь, сшибая друг друга, ребятишки. Четыре девушки встали в позицию, мгновенно одеревенели, стояли секунду- другую, опустив руки, в напряженных, прямых позах. И вот гармонист растянул мехи, прозвучала неестественно высокая, крикливая запевка… и пошел молотить «елецкий».
Часов до двенадцати шла «молотьба».
К нам ходит соседская девочка Галька — бойкая, добрая, лет семи, с белыми, как ржаная солома, волосами, остриженными «под горшок». Совсем венециановская крестьянская девочка, но только не в холсте, а в ситцах, обувающая то и дело либо башмачки, либо сандалии, иной раз с цветными носочками. Обувается она по собственному усмотрению. В дождь может бегать босиком или в сандалиях, в вёдро, в жару наденет вдруг тяжелые башмаки, да еще с носочками или чулками. Галька, в сущности, сама себе хозяйка, — мать целый день в телятнике, бабка стара, да на руках у нее еще и маленький, и хозяйство. Иногда, впрочем, Галька пропадает на весь день, это значит, что она вдруг соскучилась по матери и ушла к ней на телятник, где ночует, когда мать дежурит ночью.
Отца у Гальки нет, точнее, он имеется, но с матерью не живет, ушел к другой, в другую деревню. Он нездешний, Галькин отец, он взят был в зятья, и сейчас тоже живет в зятьях. И к матери Галькиной он теперь нипочем не придет: у нее сравнительно недавно появился маленький. От кого этот маленький, никто точно не знает, но вся деревня говорит, что от бывшего председателя колхоза. То ли полюбился Галькиной матери этот бывший председатель, пьяница и к тому же не молодой уже, семейный мужчина, то ли соскучилась молодая баба о мужике, — сказать трудно. Но вот так обстоит дело с семьей Гальки.
И еще один случай. Возле лавки вечером встретили мы молодую женщину, может быть девушку, которая просила живущего у нас шофера отвезти ее домой, в Урскол. Она была с подругой, заправщицей. Подруга вышла как раз из лавки с пол-литром, — должно быть, решили девушки попировать. А шоферу как раз нужно было сменить масло, заправщица обещала сделать это, и они поехали. Но мне запомнилась не заправщица, а ее подруга, быть может потому, что была она нездешнего женского типа, коренастая, скуластая, какая-то калмыковатая, с могучими икрами, хотя и некрасивая, но чем-то привлекательная в своем черном платье с чистым фартуком, в крепких рабочих сапогах, широкая в кости и, видать, очень сильная. Из paзговора ее с шофером я понял, что она работает на молочной ферме, да и по тому, какая она была гладкая, можно было догадаться, что-она не на тяжкой полевой работе, а на более легкой, ну и сытной, конечно. И еще, казалось мне, от девушки исходил неуловимый запах молока, теплого коровьего стойла. Я спросил о ней потом Наталью Кузьминичну: не знает ли, кто, мол, такая? И Наталья Кузьминична сразу догадалась по моему описанию, ответила, что это — заведующая фермой, и тут же, улыбнувшись, добавила: «Не знаю уж, как назвать ее, не то барышня, не то баба!»
А про Валентину, которая забеременела от своего «жениха» и, чтобы «узаконить» как-то свое положение, стала носить обручальное кольцо, про нее Наталья Кузьминична сказала, что парень ее на ней уж не Женится, он теперь с другой гуляет. Наталья Кузьминична с Валентиной очень дружна, могла бы и не говорить этого.
Она рассказывает о таких случаях, мне думается, потому, что, пусть бессознательно, хочет подчеркнуть, что вот сама, оставшись вдовой, двадцати четырех лет, «соблюла себя», без остатка отдалась детям, хозяйству, колхозу, вырастила двух отличных, работящих сыновей, не пьяниц, не хулиганов. Старший сын ее, Виктор, работает в Донбассе. А младший, Андрей, служит в армии. Он очень развитой юноша, агроном-механизатор, нежно любящий мать, и, думается, человек, который сделает в жизни немало.
Все это — предмет женской гордости Натальи Кузьминичны. В ней сильно развито чувство собственного достоинства, но, быть может, в чем-то она и завидует этим женщинам, имеющим мужчин. Теперь-то, когда она по деревенским понятиям — старуха, теперь-то они ей не нужны. Но кто знает, не вспоминает ли она, рассказывая такие вот случаи, как тосковала долгими зимними ночами, одинокая, лишенная мужской ласки. И хотя по свойственной ей глубокой порядочности она ни единым словом не осудила ни Галькину мать, ни заведующую фермой, ни Валентину, все же я угадываю в ее голосе нотки осуждения и в то же время любопытства, неосознанного интереса к такого рода вещам, которые и заставляют предположить, что в чем-то она не то что завидует, а бессознательно сожалеет о своих прошедших годах.
Все три факта «несоблюдения себя» женщиной и девушками я узнал в разное время, но вспомнились они сегодня, так как по радио передавали «Тупейного художника» Лескова, рассказ о страстной, чистой и верной любви. И подумалось, что сейчас очень нужны рассказы о любви, о верности, о таких вот разных «случаях». И нужно еще, чтобы клуб наш стал веселым, интересным местом — школой воспитания чувств. Нужно, чтобы не одним «елецким» жила здешняя молодежь и не одними только кинофильмами, пусть и хорошими. Ужбол и другие такие же села имеют право на всю ту большую культурную жизнь, какой живет страна. И в большом долгу все работники культуры перед Галькиной матерью, перед Валентиной, перед той женщиной, которая «не то барышня, не то баба».
Сергей Сергеевич водил меня к Успенскому собору, показывал очищенную от позднейшей штукатурки часть древнего портала. Портал выложен из фигурного кирпича. Он состоит из перемежающихся бочонков, жгутов, бус, прямоугольников с рельефным изображением так называемого самовара, в сущности вазы, из «бегунков» — узких прямоугольников с рельефной насечкой в елочку.
Затем я заходил на почту, где внимание привлекает огромный, древовидный фикус в операционном зале. Фикус этот настолько велик и так раскидист, что не воспринимается как комнатное растение, кажется выкопанным где-нибудь в тропическом лесу. Не знаю, сколько ему лет и кто его вырастил, но он — гордость всего коллектива почты. Рассказывают, что во время войны, когда не было дров и здание почти не отапливалось, работники почты приносили с собой дрова и, чтобы не замерз фикус, печь в операционном зале топилась ежедневно.
Из города я вышел в сумерки, было еще не так поздно, но все небо заволокло тучами. Резко белел в этой серой мгле, на фоне свинцового неба, прочерченного округлыми темными линиями, Дмитриевский монастырь, с его золотой, похожей на корону, барочной маковицей на соборе. По временам срывались крупные капли дождя. Оловянное озеро лежало в черных тростниках. За озером, за косыми линиями далекого дождя чуть проступала в сером небе колокольня Рыбного, этот неизменный ориентир котловины. Оттуда, из-за озера, набегал ветер, капли дождя падали все чаще и чаще, покрывая асфальт шоссе частой черной рябью. Наконец хлынул дождь. Все шоссе стало черным, потом заблестело и стало такое же, как небо. С шипением проносились по мокрому асфальту машины. Намокли и почернели мешки с огурцами,
