было укрепленное поселение. Многое здесь отдаленно напоминает крепостные валы.
На лужайке и в устьях оврагов сыро и холодно.
А на холме, как я считаю, в самом городище, тепло. Всюду здесь кудрявится орешник и светлеют среди листвы пучки еще не созревших орехов. Множество цветов: иван-чай, ромашка, колокольчики, мышиный горошек… Холм обширен, как бы утюгом врезается он в заболоченную лужайку, надежно охраняют его глубокие овраги.
Древняя здесь земля!..
Зной, и духота, и звенящее солнечное безмолвие…
Изредка простучит по булыжной мостовой телега. Прозвучит женский голос — напевный, с растянутыми окончаниями слов…
Так весь день.
В обед Наталья Кузьминична пришла с поля красная до малиновости, распаренная, — как она говорит: «Совсем ужарела». Она ворошила сено. Есть она почти не стала, растянулась на полу в избе. Спит и Николай Леонидович на сундуке в полутемных сенях, именуемых мостом. Как дохлая, вытянулась кошка на широкой доске под крышей на дворе — доска переброшена на сеновал. На дворе темно и душно, на земляном полу лежит ослепительная полоса света, падающая сквозь щель приотворенных ворот. С сеновала тянет горячим свежим сеном. Свешиваются вдоль рубленой стены длинные окосья семи или восьми кос, грабли стоят в углу, пахнет навозом из коровьего закута… На двор из избы ведет дверь, выходящая на широкий помост — род балкона — с крутой, бегущей вдоль стены лестницей. Через перила помоста и лестницы перекинуты мешки, рядна…
В темноте на мосту в черной рубленой стене резко светится солнцем маленькое волоковое окошко, в которое вставлено стеклышко. Похожая на огромную деревянную рюмку, грубо вырезанную из большого и толстого корявого бревна, стоит у стены ступа — что-то в ней древнее или сказочное. Тут же кадушки, ивовые корзины, бадьи…
А в избе, в горке, фарфоровая «кузнецовская» масленка в форме барана, затейливые, толстого, пожелтевшего уже стекла вазочки, пузатенькие, несколько неправильной формы, рюмочки с полустершейся золотой надписью: «Кушай», красное стеклянное яичко с золотым узором, раскрашенными, вырезанными из картона фигурками ангелов и святых в овальном оконце, наконец большой стеклянный лиловый шар, из тех, какие лет сорок назад украшали собою клумбы на дачах.
А в чемоданах можно найти вискозные тенниски, шелковые платки, скатерти, салфетки…
И батарейный радиоприемник на комоде.
К обеду в небе стали появляться легкие тучки. Брызнул дождик.
В третьем часу пополудни, когда мы шли в Райгород, было жарко лишь в те короткие мгновения, когда из-за тучи появлялось солнце, но стоило ему скрыться за ней, и откуда-то тянуло прохладой. Туча наползала из-за Урскола.
Гремело вдалеке. Белая молния вспыхнула в белесом небе за деревянными главами Ивана Богослова. А над нами, впереди нас и далеко за озером сияло солнце, — вернее, освещенное солнцем небо.
Небо все светилось. Правда, от тучи на земле лежала тень, и Дмитриевский монастырь силуэтом стоял на косе возле озера, но само озеро было солнечно-голубым, а на другом его берегу сияли в лучах солнца поля, луга, избы и белые церкви деревень, — сияние их еще усиливалось темной землей нашего берега и отчетливым силуэтом Дмитриевского монастыря.
Меж тем туча настигала нас, а слева, как бы нам наперерез, шла другая, значительно меньшая, но находящаяся к нам ближе, с протянувшимися к земле нитями дождя. На ее фоне, на окраине близкого уже города, сверкали серебряные цистерны. Приближение этой другой тучи ознаменовалось тихим ропотом листвы тополей, мимо которых мы шли. Это был тревожный, торопливый разговор деревьев, быстро перебирающих листвой, словно совещающихся о чем-то, — так бывает только перед дождем, и этот шум нисколько не походит на тот, когда деревья просто шумят на ветру…
Едва мы вошли в город, упало несколько дождевых капель. Отсюда, от городской черты, нам видно было, как тучи, до этого словно спешившие сразиться, стали медленно уползать на север.
Небо становилось чистым, только северная его окраина густо чернела. Но это было далеко, что можно было понять по глухому раскату грома.
А в городе было солнечно и душно. На почте, в комнате, где телеграф и междугородный телефон, девушка за окном, прорубленным в толстой стене, повторяла текст телефонограммы:
«Гроза ушла из пределов района на север… на север».
Мы зашли в кремль, и я встретил здесь Александра Ивановича Кривцова, прораба, который руководит работами по реставрации кремля. Александр Иванович, коренной райгородский житель, на мой взгляд, один из примечательных людей города. Я вспомнил, как познакомился с ним весной 1953 года, и, когда мы вернулись вечером в Ужбол, перечитал относящуюся к этому времени запись, которую и привожу здесь без каких-либо изменений.
Пришел местный «винодел», начальник ремстройконторы ткацкой фабрики — Александр Иванович Кривцов. Это — высокий, плотный, крупнолицый человек с бритой головой, винодел и садовод. Руки у него исцарапаны; сегодня воскресенье, и он обрезал крыжовник. Он рассказывает, как ухаживает за крыжовником, черной смородиной.
С 1938 года, прочитав брошюру о том, как делать плодово-ягодное вино, Александр Иванович увлекается виноделием. Он принес с собой бутылку из-под шампанского с черносмородиновым вином. Бутылка залита варом. На ней фанерная бирка: какое вино, какого года розлива. Эта бутылка оказалась 1948 года. Вино чуть кислит, но сладкое, очень вкусное. Оно густого красного цвета.
Александр Иванович по-детски радуется, когда хвалят его вино, причем, как он считает, понимающие люди. «Иному дашь, — говорит он, — а тот: „Ничаво, сладкое… Не запеканка ли?“ —.
После усиленных наших похвал Александр Иванович побежал домой, принес из погреба другую бутылку, — она вся в паутине и в земле. Это — крыжовенное, урожая 1950 года. Оно белое, крепкое, к нему прибавлен спирт.
Вина Александр Иванович ежегодно приготовляет литров сто восемьдесят. И всё выпивает: пьет дома с гостями, носит приятелям, особенно если кто в больнице. Он считает свое вино целебным. В этом есть резон: оно ведь из ягод и сахара.
Между прочим, бутылки из-под шампанского Александр Иванович берет потому, что обыкновенные — разрывает или вышибает из них пробку. Он вспоминает, что когда только занялся виноделием, то пригласил гостей отведать своего, вина, но получился конфуз: гости ожидают, а он полез в погреб за вином, глядит — все оно на полу: пробки вышибло!..
Ко всему этому Александр Иванович еще и охотник и рыболов. Но об этой своей страсти он рассказывает, добродушно посмеиваясь. Видно, что, будучи человеком компанейским, охоту, и рыбную ловлю он любит из-за возможности быть среди людей. Он рассказывает несколько забавных, типично охотничьих историй.
О том, например, как семидесятилетний поп Иван, завзятый рыболов, решил зимой половить рыбу из лунок другого старика, знавшего „места“. Поп провалился в воду, а старик, пришедший ловить рыбу, извлек его из проруби, положил, в обледеневшем тулупе, на салазки и отвез попадье. Некоторое время спустя старика позвали к попу. Старик решил, что поп отходит и хочет попрощаться с ним, — они были дружны. Но поп, когда старик пришел, был здоровехонек. Пребывание в проруби на морозе ему нисколько не повредило. Он стал уговаривать приятеля уступить ему по дружбе лунки.
В рассказах этих — старый Райгород».
Сейчас, спустя два с лишним года после знакомства с Кривцовым, можно о нем добавить следующее. Летом 1953 года, повздорив с начальством, он ушел с ткацкой фабрики, где проработал много лет, отремонтировал и построил много домов. Он решил поступить на «легкую» работу в кремль. Работа в кремле, в музее, не имеющем денег, была бы и впрямь легкой — мелкий ремонт зданий. Но над Райгородом спустя несколько дней после ухода Александра Ивановича с ткацкой фабрики пронесся ураган, кремль
