Человек-подушка

Тупольски. У нас с Ариэлем есть отличная шутка. Мы любим говорить друг другу «о, кстати, хорошо, что напомнил» в самых неожиданным местах, когда на самом деле никто ни о чем не напоминал. Это очень забавно.

Катурян. Мой брат сейчас в школе.

Тупольски. Ваш брат сейчас за этой стенкой.

Катурян. (пауза) Он же страшно перепугается…

Тупольски. Вы, кажется, тоже немного испуганы.

Катурян. Да, испуган.

Тупольски. А что вас так пугает?

Катурян. Я испуган тем, что мой брат сейчас сидит без меня в незнакомой обстановке. Я испуган тем, что ваш коллега будет бить его. Я испуган тем, что потом он придет избивать меня. И пускай… то есть лучше бы он этого совсем не делал. Но если уж вам что-то не нравится в моих рассказах, то пусть он будет избивать меня. Моего брата легко испугать, он многого не понимает, он не имеет никакого отношения к моим рассказам, хотя я ему их часто читаю. Это ужасно не справедливо, что вы привели его сюда. Выпустите его, блядь, отсюда! Слышите, вы! Сейчас же, вашу мать!

Тупольски. (пауза) Надеюсь, вы выпустили весь свой пар. Кричите на полицейского… Хотя права не имеете… Сразу видно, перенервничали… Успокойтесь. Хорошо? Вы что думаете, мы тут все звери?

Катурян. Нет.

Тупольски. Нет, мы не звери. Бывает, что мы имеем дело со зверьми. Но сами мы не звери. (Пауза.) С вашим братом все будет хорошо. Даю вам слово.

Тупольски берет еще один рассказ из контейнера.

«Три преступника на перепутье». Это не ваша тема, как я подозреваю.

Катурян. Какая еще тема, я не понимаю?

Тупольски. Понимаете вы все. «Униженные, оскорбленные дети» – вот ваша любимая тема.

Катурян. Это не моя тема. Просто некоторые мои рассказы посвящены этому. Но это не моя тема.

Тупольски. Вполне допускаю, что это непреднамеренно.

Катурян. У меня вообще нет тем. Я написал что-то около четырехсот рассказов и из них только около двенадцати о детях.

Тупольски. Об убитых детях, я уточняю.

Катурян. Ну и что же с того, что об убитых? Вы что же считаете, что я пишу о том, что надо всем идти и резать детей?

Тупольски. Я совсем не считаю, что вы пишете о том, что всем надо идти и резать детей. (Пауза.) Разве вы пишите о том, что надо всем идти и резать детей?

Катурян. Нет! Никакого насилия! Вы что, шутите? Я вообще ничего такого не хочу сказать! Ничего такого!

Тупольски. Знаю, знаю, слышал. Первый долг писателя это…

Катурян. Именно…

Тупольски. Да… да… да… Все ясно. Ну так вот, «Три преступника на перепутье»…

Катурян. Если в рассказах появляются дети, это случайность. Если в рассказах появляется политика, это тоже случайность. Второстепенный фактор.

Тупольски. Минуточку. Я попросил бы вас не перебивать…

Катурян. Да, прошу прощения…

Тупольски. Если я вас попрошу о чем-то прямо или если я глазами потребую вас к ответу: «Давай, говори», только глазами, тогда вы будете иметь возможность говорить. Но если я что-то говорю вам и еще не закончил…

Катурян. Понимаю. Простите меня.

Тупольски. Вы снова за свое? Я вас о чем-то спросил? Мои глаза сейчас сказали вам: «Открой рот и говори»?

Катурян. Нет.

Тупольски. Нет. Так да или нет? (Пауза.) А? Вот сейчас я задал вам конкретный вопрос и мои глаза как бы подсказали вам: «Давай, говори».

Катурян. Простите. Я нервничаю.

Тупольски. Имеете право нервничать.

Катурян. Понял.

Тупольски. Вы меня не слышите. Я сказал: «Имеете право нервничать».

Катурян. Почему это?

Тупольски. (пауза) «Три преступника на перепутье». Что вы хотели сказать этой историей?

Катурян. Я ничего не хочу сказать. Это лабиринт, из которого нет выхода.

Тупольски. И все-таки каков выход?

Катурян. (пауза) Его нет. Это лабиринт, из которого нет выхода.

Тупольски. Мне кажется, выход должен быть. Или я попросту идиот.

Катурян. Да, вы правы. Моя идея состоит в том, что вас должно интересовать, есть ли выход из этой ситуации, но на самом деле здесь выхода нет. Потому что нет ничего хуже. Хуже, чем те два преступления, о которых там говорится.

Тупольски. Нет ничего хуже?

Катурян. (пауза) А разве не так?

Тупольски просматривает и пересказывает историю.

Тупольски. Человек очнулся в железной клетке, где его оставили умирать голодной смертью. Он помнит, что совершил преступление, за которое его наказали, но каким оно было, в памяти не сохранилось. Рядом с ним, на перепутье, он видит еще две клетки с преступниками. Над головой одного из них написано: «Насильник», над головой другого: «Убийца». Тело первого превратилось в пыльный скелет. Во второй клетке сидит едва дышащий старик. Наш герой силится прочесть табличку над своей головой, но не видит ее, поэтому он просит старика помочь ему вспомнить, что же он натворил. Старик смотрит на табличку, затем на героя и в приступе гнева плюет ему в лицо. (Пауза.) Приходят монашки. Молятся перед трупом насильника. Ага… Дают хлеб и воду старику-убийце. Ага… Затем читают табличку над головой третьего преступника. Бледнеют, бросаются в плач и поспешно убегают. (Пауза.) Приходит разбойник, ага… Скелет его явно не интересует. Увидев старика, он ломает клетку и выпускает убийцу на волю. Подходит к третьей клетке, читает. Сдержанно улыбается. Наш герой улыбается ему в ответ. Затем разбойник берет пистолет и стреляет ему прямо в сердце. Умирая, преступник кричит: «Умоляю, скажи хотя бы, что я натворил?!» Разбойник седлает лошадь и уезжает, не сказав ни слова. Последний вопрос, который смог задать наш герой, был таков: «В ад иду ли я теперь?» И последнее, что услышал он перед смертью, был тихий смех разбойника.

Катурян. Хорошая история. Для нее бы придумать какой-нибудь «изм»? А вот какой «изм» придумать? Не могу понять. Но на самом деле я не люблю «измов». Но в этой истории нет ничего предосудительного. Вам так не кажется?

Тупольски. Нет, здесь нет ничего предосудительного. Здесь нет ничего, чтобы давало бы повод называть человека, который это написал, больным на всю голову, чёкнутым придурком. Отнюдь. Но для меня эта история… она как намек.