сплавляются воедино. Мощная волна вердиевской музыки несет на своем гребне всех участников драмы. И голос Доминго, в котором взрыв страсти уступил место болевому ожогу, его большие темные глаза, чья туманящая чувственность сменилась облагораживающим страданием, выводят Альфреда к тем пределам, где до этого безраздельно господствовала Виолетта Терезы Стратас...
В фильме «Кармен» Франческо Рози воплощаемый Пласидо Доминго Хозе существует рядом с Кармен Джулии Михенес-Джонсон. Эту Кармен мало назвать эксцентричной или вызывающей — вызов брошен не только цыганкой офицеру, но, кажется, самой певицей — устоям и традициям всей классической оперы в целом. Эта Кармен с ее раскованностью, которую уместнее было бы назвать распущенностью, полным отсутствием стандартной морали, тяготеет к роковой культуре. На сцене оперного театра такую героиню, пожалуй, и представить невозможно. Напротив, про Хозе мало сказать, что он застегнут на все пуговицы, закрыт для внешнего мира и сумрачен духом — общая скованность этого персонажа говорит о подспудных тяжелых страстях, таящихся на дне его неразбуженной души. Хотя Доминго писал, что Рози «в целом плохо понимает характер Хозе»*, образ этот не потерялся рядом с ошеломляющей свежестью кинематографичнейшей из всех Кармен. Конечно, тут сказался огромный опыт Доминго, его «вжитость» в роль Хозе и предельно естественное существование в испанском антураже. Тяжелая медлительность, тяжеловесность Хозе-медведя, Хозе-чудища, способного загрызть свою жертву, с самого начала окутывает образ, создаваемый Доминго, в трагическую дымку. Несколько навязчивая параллель жизни человеческой с корридой, проходящая через весь фильм, имеет самое прямое отношение к образу Хозе: именно он должен будет потерять всю свою неповоротливость, громоздкость и нескладность, чтобы превратиться в разъяренного быка. Насупленные брови, налитые кровью глаза, неудержимое движение к концу... В финале оперы ртутная подвижность Кармен преображается в бесчувственную оцепенелость, а разбуженная душа Хозе проявляется в чудовищной агрессивности, в неконтролируемом умом насилии.
На протяжении всего фильма Доминго вместе с Руджеро Раймонди, исполнителем партии Эскамильо, противостоит разрушительной силе Кармен. Иногда это читается не только как противостояние разных миров, разных систем нравственности, но и как отпор, который вызвались дать разрушительнице оперных стереотипов два мастера мировой оперы.
* ScovellJ. Domingo: Giving His Best. Opera News, Sept. 1987,
Голос Доминго звучит в этой записи особенно полно и мощно, и кажется, только такая несокрушимая цельность может выстоять перед натиском блистательной сцены с кастаньетами, в которой Михенес- Джонсон выходит за самые последние рамки оперных приличий...
Оперный певец, самый значительный, самый талантливый, и в развитии своем, и в конкретных свершениях в высшей степени зависит от тех, кто включает его в систему спектакля,— от дирижера и режиссера. Не случайно так подробно и так заинтересованно рассказывает нам Доминго на страницах своей книги о блестящем созвездии носителей обеих профессий. Но есть и другая сторона этой заинтересованности — желание многих дирижеров и режиссеров работать именно с Доминго, которого все они в один голос признают профессионалом высшей пробы.
«Я испытываю огромное удовольствие, когда на другом конце дирижерской палочки находится Доминго, потому что он всегда знает суть происходящего; с ним можно разговаривать лишь посредством глаз и достичь результатов, на которые в обычных условиях уходят месяцы репетиций»,— так говорит о певце американский дирижер Лорин Маазель, с которым Доминго работал, в частности, над записью фонограммы фильма «Кармен»*.
Глубоки и плодотворны творческие связи Доминго с одним из крупнейших современных оперных режиссеров Франко Дзеффирелли. Коронная партия Доминго — Отелло в одноименной опере Верди,— как свидетельствует сам певец, была выстроена во многом под влиянием концепции Дзеффирелли во время подготовки знаменитого спектакля «Ла Скала», открывавшего сезон 1976/77 года. На Отелло в исполнении Доминго колоссальный спрос во всех крупнейших театрах мира. На обложке английского издания книги, которую вы сейчас читаете, певец красуется в одеянии Мавра, с мстящим кинжалом в руке, потому что роль Отелло действительно стала коронной в списке исполненных партий.
* Snowman D. The World of Placido Domingo. London, 1985, p. 260.
И вот мы видим Доминго в фильме Дзеффирелли «Отелло», которого так ждали. И убеждаемся в том, что зависимость большого певца от творца спектакля или фильма — режиссера, сколь бы ни был этот режиссер талантлив, имеет еще и оборотную, негативную сторону. Дзеффирелли-режиссера в этом фильме не узнать: трудно поверить, что тот, кто режет здесь по живому вердиевскую музыку, монтирует во время большого дуэта Отелло и Дездемоны «дайджест» трудной жизни Мавра, выбирает самые внешние мотивировки событий, оставляя весь воздух трагедии где-то за стенами великолепных помещений,— трудно поверить, что это автор поразительной «Травиаты». Что-то происходит и со сверхпрофессиональным Доминго — нам уже кажется, что голос его звучит не так наполненно, не так убедителен создаваемый им образ. Да и сам певец честно признался в собственной неудаче, в разочаровании, которое принес ему фильм*.
Парадоксы искусства: у Рози, чуждого ему по духу, Доминго сыграл убедительно и глубоко, у Дзеффирелли, единомышленника и друга, выношенная роль не получилась. И все же сверкнувшие несколько раз на экране глаза затравленного зверя, выплеснувшийся страшный крик отчаяния убеждают нас в том, что Доминго, вне всяких сомнений, принадлежит к числу лучших исполнителей этой королевской партии тенорового репертуара.
«Определенный интерес к дирижированию полезен любому музыканту, так как он заставляет слушать любую музыку оркестровыми ушами»,— сказал Даниель Баренбойм, сам прошедший путь от исполнителя- солиста до дирижера**. И весь творческий путь Доминго доказывает, сколь важно для певца, для исполнителя лишь определенной партии в целостном произведении осознать общее его звучание — одновременно в музыкальном и в общехудожественном смысле. Эта черта артистической личности, может быть, наиболее сильно отличает Доминго от большинства сегодняшних оперных певцов, безупречных профессионалов, сосредоточенных, однако, прежде всего
* См.: Scovell J. Op. cit., p. 16.
** Snowman D. Op. tit., p. 261.
на том, чтобы выполнить как можно лучше свою часть работы. Доминго, как правило, оценивает общий результат.
Ответственность художника перед искусством — так, наверное, надо было бы определить главную тему всего творческого пути Доминго. И даже если его рассказы о своей жизни, о своих ролях покажутся нам подчас бесхитростным повествованием, лишенным сверхзадачи, как сказали бы деятели театра, надо вспомнить, что ремесло литератора и ремесло оперного актера — вещи разные и даже далекие. Критик Дэниэл Сноумен, с предельным доброжелательством вглядываясь в художественную личность Доминго, не может дать ответа на важный вопрос, задаваемый им самому себе: «Способен ли Доминго анализировать свои музыкальные инстинкты и передавать их в понятной форме другим или на дирижерском подиуме он является, в конечном счете, всего лишь талантливым любителем?»*. Вслушаемся и мы в незамысловатые, казалось бы, рассказы Доминго о работе над партиями, и прежде всего в рассуждения о будущем оперы, о школе молодых певцов, которую ему хотелось бы организовать. Именно ответственность за судьбы столь любимого им искусства оперы, в котором, по словам критика, состоит главное счастье Доминго, и составляет сверхзадачу этих разговоров.
Американцы любят регистрировать рекорды. К осени 1987 года Доминго восемь раз открывал сезон «Метрополитен-опера». Его превзошел только Карузо. Доминго срывал самые долгие овации в мире оперы, ему принадлежит самое большое число поклонов после представления. «Он разве что не выступал еще в главном кратере Этны, не участвовал в прямой трансляции из космического корабля и не пел в благотворительном концерте перед пингвинами Антарктиды»,— пишет близкий друг Доминго, дирижер и критик Харви Сакс**. Человеческая энергия и художественные возможности Доминго грандиозны — в
