пальцев. – Я учить венгерски язык. Бистро-бистро.
– Да, есть способные люди, – отозвался капитан Комочин.
Ядовитая стрела попала точно в цель. Но я промолчал: что еще было делать?
– О, я есть очень способни, – расхвастался боров. – Я знать все трудни венгерски слов. Вот это. – Он набрал побольше воздуху и завел по слогам.- Мэг-эн-гес-тель-тет-ле-нек-кель (С неумолимым (венг.)… – Он запутался, разозлился и сплюнул. – Плохой язык. Дурной. Очень дурной!
Я посмотрел на лейтенанта Оттрубаи. У него дрожали руки.
– Очень красивый язык! – голос у лейтенанта срывался.- Самый лучший из всех языков. Вот:
Его доброе кроткое лицо исказила гримаса ненависти. Я испугался. Ведь они тоже видят, не могут не видеть!
И действительно, цыпленок встрепенулся.
– Что он сказал? Что сказал? – зачастил он по-немецки.
– Он артист! – Боров снова оглушительно захохотал и захлопал в ладоши. – Браво, брависсимо! Ви – артист.
– Я солдат!
Боров, к счастью, слушал только себя:
– Артист – корошо! Очень корошо… Вот тоже артист. Музыкант. – Он сказал цыпленку по-немецки: – Сыграй им, Фриц, сыграй, пусть видят, что немецкие солдаты получше их могут.
Цыпленок нехотя вытащил губную гармошку и стал выдувать жалостливую песенку про солдатскую невесту, терпеливо ожидавшую жениха-героя и дождавшуюся дубового гроба с его бренными останками.
Боров дирижировал коротким толстым пальцем, подпевал и вздыхал.
Под писклявые звуки губной гармошки мы въехали в город. Потянулись ряды невзрачных домишек, похожих на сельские. Вдалеке, за кирпичной стеной, виднелись хмурые закопченные корпуса. Над нацеленными в небо стволами заводских труб, словно траурный флаг, колыхалась черная пелена дыма.
Домишки постепенно сменились двух- и трехэтажными зданиями с удлиненными черепичными крышами. Появился трамвай. Вагоны были окрашены в ярко-желтый цвет.
Лейтенант Оттрубаи несколько раз стукнул кулаком в стенку кабины. «Фиат» остановился. Мы выпрыгнули из кузова.
– До свидания, камерады, – помахал нам рукой боров, и в последний раз мы услышали его идиотский смех.
На сдавленной мрачными серыми домами улице было полно военных – венгров и немцев. Мы свернули в ближайший переулок. Лейтенант повел нас кривыми, узкими, невероятно запутанными улочками. Здесь было пусто. Лишь изредка попадались женщины. Из-под пальто и шуб выглядывали брюки. Женщины испуганно жались к стенам домов, пропуская нас, страшных и грязных.
– Скорее, скорее! – торопил лейтенант.
Мы почти бежали.
Наконец, он остановился перед замысловатыми воротами, сделанными из блестящих металлических полосок. За ними виднелся двор, весь в цветочных клумбах, и двухэтажный с большими, высокими окнами особняк, облицованный серым камнем.
– Здесь! – Оттрубаи нажал кнопку звонка. – Господи, сделай так, чтобы он был дома!
В подъезде показался старый толстый человек в черном костюме. Стоячий белый воротничок, охватывавший жирную, в складках шею, указывал на его духовное звание.
– Святой отец! – радостно воскликнул лейтенант Оттрубаи.
– Иду, иду, дети мои.
Пастор, семеня короткими ногами, осторожно нес к воротам свое шарообразное тело. На лице его сияла широкая улыбка.
– Да благословит вас господь, дети мои! Надеюсь, не печаль, а радость привела доблестных защитников родины в скромную обитель слуги господнего.
– Святой отец! Дядя Михай! Неужели вы не узнаете?
Пастор, не снимая с лица улыбки, всмотрелся в лицо лейтенанта и нелепо взмахнул руками.
– Господи! Карой! Каройка, дорогой! Ты жив! Он жив, наш Каройка, благословение господу!
Они кинулись друг другу в объятья. Это была довольно смешная картина. Низенький пастор, беспрестанно восславляя господа, тыкался носом в грязную шинель Оттрубаи, а долговязый лейтенант, на глазах которого выступили слезы, чмокал его в лоснящийся, лысый, покрытый едва приметным, как у младенца, пушком, череп.
Наконец, они оторвались друг от друга.
– Жив, жив, Каройка!.. А отец получил извещение, что ты пропал без вести. Он совсем потерял голову… Где же его письмо? – Пастор стал шарить по карманам. – Где-то оно у меня тут было. Наверное, Крошка взяла… Господи, Карой, Карой! Отец так боялся, что ты попал к этим безбожникам – русским.
Тут лейтенант Оттрубаи вспомнил о нас. Вовремя! Возле ворот, привлеченные радостными возгласами пастора, остановились несколько любопытных.
– Вот мои друзья, святой отец.
– О, очень рад, очень рад! – Он так энергично кинулся к нам, что я подумал: сейчас снова начнутся объятья и поцелуи. Но пастор, приторно улыбаясь, лишь потряс наши руки. – Прошу вас, дети мои, в мою скромную обитель.
Мы скинули в передней свои катушки, потерявшие всякий вид шинели, вытерли ноги и вошли в холл.
Обитель слуги господнего была не такой уж скромной. Кругом картины, фарфоровые вазы, в стеклянных витринах статуэтки – как в музее средней руки.
– Святой отец – страстный коллекционер фарфора, – пояснил лейтенант, заметив наши удивленные взгляды.
– Да, грешен, грешен, да простит меня господь! Но это ведь прелесть! Смотрите, не правда ли, какая прелесть! Вот это, например. Голландия, шестнадцатый век… Или вот…
Он с увлечением стал демонстрировать нам свои сокровища. Мы, валясь с ног от усталости и голода, тащились за ним из комнаты в комнату. Потом он повел нас по внутренней лестнице на второй этаж. Здесь лейтенант Оттрубаи остановил его:
– Святой отец, вы не обидитесь, если я предложу закончить осмотр вашей замечательной коллекции в другой раз? Нужно поговорить, посоветоваться.
– Ну разумеется, Каройка! Ты должен был сразу сказать. К чему церемонии!
– Святой отец, могу ли я рассчитывать на вашу помощь в беде?
– Каройка, Каройка! – пастор укоризненно качал головой.- Разве не я вот этими самыми руками опускал тебя, маленького, в купель?
– Но очень и очень большая беда, и вы можете навлечь на себя неприятность…
– Каройка!
Пастор воздел к потолку пухлые руки, словно призывая в свидетели самого господа бога.
