Филологическая герменевтика

мировой филологии. Прогресс в этой научной области, однако, заметно тормозится воинствующей позицией ненаучных методологий, порождаемых разными современными вариантами идеалистической метафизики._{39}

Современное положение в области теоретических обоснований филологической герменевтики

В герменевтической теории послевоенного периода редко появляются поистине новые и поистине плодотворные идеи. Обеднение герменевтической теории происходит из-за усиления воинствующей тенденциозности в современной буржуазной идеологии. Герменевтической теорией ученые-марксисты занимались пока мало, инициатива была захвачена идеалистами и агностиками. Философское руководство теорией филологической герменевтики в развитых капиталистических странах достаточно строго, а практика интерпретации текстов в буржуазной общеобразовательной школе столь же абсолютно идеологизирована и риторизована в том духе, который угоден правящему классу этих стран (см. Богин, 1980). Вместе с тем в настоящее время буржуазная герменевтическая теория переживает период «разгула»: рынок наводнен литературой по этой тематике, что создает иллюзию «свободы и борьбы мнений» (иногда эта иллюзия бывает и у самих авторов). В действительности же авторы повторяют и варьируют одни и те же соображения, высказанные наиболее уважаемыми «столпами» позитивистской агностической, психоаналитической и иной софистики. Поэтому, освещая современное положение в герменевтической теории, целесообразно оставить в стороне подавляющее большинство авторов и отметить лишь «руководящие идеи» самых солидных.

Очень заметную роль в обоснованиях филологической герменевтики продолжает играть современный позитивизм. Для позитивистов характерен «отказ от признания» содержательности общих понятий, особенно двух – «материя» и «сознание». Соответственно отрицается самая возможность понимания человеческой субъективности: субъект «не поддается эмпирическому отысканию» (Russell, 1956, 305), а «данное восприятию бессубъектно» (Carnap, 1928, 87 – 90). Эти утверждения расцениваются как якобы имеющие корни в трактовках понимания в классической английской философии XVI – XVIII веков. На первый взгляд может даже показаться, что эта претензия имеет какие-то основания. Так, Ф. Бэкон (1561 – 1626) в «Новом Органоне» (Bacon, 1965, 16) сравнивал человеческое понимание с кривым зеркалом, которое, неупорядоченно отражая лучи, искажает и обесцвечивает образы вещей, внося в них свою собственную природу._{40}

«Использование» позитивистами наследия Бэкона при теоретическом обосновании филологической герменевтики ведется при намеренном забвении того обстоятельства, что Бэкон в свое время делал то же, что делают передовые мыслители с очень давних пор – боролся против церковно-феодальной идеологии и ее догматики, ретроградной в его время примерно таким же образом, как в наше время ретроградна идеология буржуазная. В соответствующих местах своих трудов Бэкон говорит не о понимании как одном из моментов процесса объективного отражения действительности, а о ложном понимании, навязываемом «идолами» средневекового невежества. По Бэкону, «идолы племени» (т.е. человеческого рода) – несовершенство самого процесса отражения, принимаемое за его совершенство; «идолы пещеры» – индивидуальные недостатки отражения, не учитываемые индивидом; «идолы рынка» – вера в ходячие мнения, а также эффект небрежного словоупотребления; «идолы театра» – вера в правильность мнений, навязываемых авторитетами. Очевидно, Бэкон дал критику социально и гносеологически обусловленных ошибок понимания, а не критику понимания как момента отражения и освоения действительности.

«Использование» цитат классиков философии вне осмысления исторической обстановки, в которой делались соответствующие высказывания, приводит позитивистов к искажению историко-теоретической перспективы. Претензии позитивизма на «теоретическое первородство» в герменевтике ни на чем не основаны. Когда Т. Гоббс (1588 – 1679) писал, что «один называет жестокостью то, чтó другой – справедливостью» (Hobbes, 1965, 37), он имел в виду совсем не «всеобщий случай» якобы «всеобщей неспособности» к правильному пониманию. Даже излюбленное позитивистами высказывание Дж. Локка (1632 – 1704) о том, что истина – это «соединение и разделение знаков» (Locke, 1965, 55), не является утверждением о невозможности правильного, объективного понимания: знаки у Локка – это «знаки идей», а последние либо сообразны, либо несообразны с действительностью, и именно это различие является определяющим по отношению к пониманию. Даже выдержанное в духе позднего номинализма утверждение епископа Дж. Беркли (1685 – 1753) о том, что слова с общим значением «принадлежат только языку» (Berkeley, 1965, 74) – далеко еще не то, что отстаивается позитивистом Дж.Ст. Миллем (1806 – 1873), писавшим в 1868 году, что любой довод зависит только от включенных в него слов (Mill, 1965, 127) и что любое средство интерпретации дает знание только о том, _{41}как интерпретатор пользуется языком (там же, 116). В 1903 г. эта «теория» была дополнена декларацией о том, что у слов не бывает значения (т.е. элементов, конституирующих содержание понимаемого в тексте), а «иллюзия наличия значения» якобы создается благодаря каждому данному акту употребления слова (Welby, 1965, 215).

Понимание текста как информационный процесс, обеспечивающий передачу субъективных реальностей одного человека другому, было, как мы видим, «отменено» позитивизмом. Значение понимаемого слова тоже «отменено», остаются «роли, в которых используются выражения» (Ryle, 1957, 255), поскольку «значение есть употребление» (Wittgenstein, 1953, 20). Тем самым «отменяется» и предметность отражения социальной действительности в текстах, равно как и самая возможность вообще что-либо понимать. Дело представляется таким образом, что понимание – не функция человека, а потенция языковой системы. Сущность, например, передается грамматической системой – так именно и написано в § 371 только что цитированного сочинения Витгенштейна. Особенно осуждающе подошел Витгенштейн к мнению Гуссерля о возможности сделать, посредством речевого произведения, переживание одного человека понятным другому (Wittgenstein, 1958, 79). Для опровержения этого мнения Витгенштейн предлагает аутоэксперимент. Подопытный должен произнести предложение: «Возьми яблоко и грушу и ступай из комнаты». Затем подопытный должен ответить на вопрос: «В чем разница твоих переживаний применительно к первому употреблению союза 'и' и применительно ко второму употреблению союза 'и'?» Когда подопытный признается, что такая разница в переживаниях ему неизвестна, позитивный философ говорит «опровергнутому» подопытному: «Теперь-то ты видишь, что и свои-то собственные переживания ты неспособен дифференцировать, а еще берешься судить о тонкостях переживаний, принадлежащих чужой душе». Главное (среди второстепенных) передергивание в этом клоунадном «эксперименте» заключается в том, что для анализа субъективных состояний человека берется факт системы языка, известный только специалистам по просодике (причина различий в длине паузы перед соединительным союзом в разных синтаксических позициях), а не действительный текст, опредмечивающий человеческую субъективность и понятный нормальному человеку либо непосредственно, либо благодаря интерпретации. Даже «непроницаемая душа» самого Витгенштейна оказывается не такой уж непроницаемой – хотя _{42}бы в отношении того, что «экспериментальное предложение» подхвачено из разговоров с детьми, которые слишком часто появляются в помещении, где родитель занимается позитивной философией. Тем более понятны «движения души», заставляющие профессоров Кембриджского университета придумывать свои остроумные задачи для заведомо фальшивого решения. Возможность опредмечивания субъективности в тексте, разумеется, тоже «отменена» Л. Витгенштейном. Он пишет: «Язык переодевает мысли. И притом так, что по внешней форме этой одежды нельзя заключить о переодетой мысли, ибо, – острит далее Витгенштейн, – внешняя форма одежды образуется совсем не для того, чтобы обнаруживать форму тела» (Витгенштейн, 1958, 44). Если отвечать на остроты остротами, то, видимо, придется согласиться с тем, что одежда нужна кое-кому для прикрытия уродства, но при этом и возразить, что все-таки не все люди – уроды. Точно так же придется признать, что кое-кто строит тексты не для выражения мыслей и чувств, а для мистификации публики, но что все же не все авторы поступают таким образом.

В другой ветви позитивизма понимание текста «допускается», но только как эвристический прием – «поиск объяснения» (например, Neurath, 1931; Radnitzky, 1968, т. 2, 106 сл.). Понимание подменяется «выбором интерпретаций» по произволу реципиента. Наконец, высказываются (напр., Ayer, 1976, 26) в том