Филологическая герменевтика

смысле, что допущение о возможности понимания субъективности других людей зависит лишь от еще одного допущения – о существовании других (кроме самого позитивного философа) людей. Диапазон герменевтического философствования позитивистов – от заигрывания с солипсизмом до «предположения» о всеобщем и неизбежном обмане всех всеми посредством произведений речи – можно, по аналогии с термином «агностицизм», обозначить термином «агерменевтизм» со значением «теоретические лжедоказательства родовой неспособности человека к пониманию».

Влияние агерменевтизма часто чувствуется и в работах филологов. Отмечают (напр., Ricoeur, 1977), что научной филологической герменевтике противостоит абсолютизированный структурализм, рассматривающий текст как машину, функционирующую исключительно по своим внутренним законам, безразлично к субъективности продуцента и реципиента, осваивающих социальную действительность. В герменевтическом философствовании, распространяемом международным журналом Semio_{43} tica, любой текст трактуется как единый знак «особого мира». Вся деятельность понимания и интерпретации текста трактуется как простое декодирование в рамках «грамматики повествования» (Todorov, 1968), основанное на хранении в памяти человека конечного числа корреляций между смыслами и знаками, а не как деятельность по освоению идейно-художественной содержательности, отражающей содержательность действительного мира. Например, понимание острот Остапа Бендера якобы протекает по предустановленному «набору правил» – «Понимаю, что остроумно, ибо вижу перед собой знак, состоящий из совмещения архимотива 'Сфера интеллекта' с архимотивом 'Классические образы и ситуации'». Этот рецепт отнесен к следующему восклицанию Остапа Бендера: «Гомер, Мильтон и Паниковский! Теплая компания!» «Логика» исследователя здесь проста: раз язык есть система знаков, то и текст есть система знаков, а человек есть «знакоиспользующее животное». Задан знак – будет и реакция (т.е. то, что в нормальном словоупотреблении называют пониманием). Путь к пониманию – всегда один – без выбора ситуаций, техник и стратегий деятельности, без эмоций и значащих переживаний. Здесь теоретик герменевтики уподобляется средневековому францисканскому монаху, имеющему готовые ответы на все вопросы. На вопрос о том, как человек добывает хлеб насущный, францисканский монах отвечает всегда одинаково: «Трудом и молитвой». Между тем в действительности освоение материальной основы своего бытия люди выполняют всеми вообще доступными им средствами и способами: добывают, обрабатывают, перерабатывают, обменивают, участвуют в обмене пассивно, институируют отчужденные от себя учреждения для этого обмена, воруют, эксплуатируют, обманывают, поступают честно, защищают существующий строй, заменяют общественно-экономические формации, принимают наследство, приумножают его или растрачивают и вообще делают все, что могут. Так и в случае с освоением содержательности текстов. Здесь тоже делают всё, что могут, а отнюдь не ограничиваются единственным приемом «соотнесения знака с психическим образом». Прием этот существует, но вовсе не является единственным для всех герменевтических ситуаций.

В теоретических обоснованиях филологической герменевтики существует также направление, настаивающее на своей враждебности позитивизму – уже упоминавшаяся философская герменевтика. Глава направ_{44}ления Х.Г. Гадамер настаивает на том, что философская герменевтика является демократическим направлением современной мысли. Он справедливо отмечает, что современный капитализм делает все возможное для того, чтобы лишить народные массы самой возможности понять общественные явления с помощью текстов действительной культуры: мощный риторико-пропагандистский аппарат навязывает трудовым массам мнение власть имущих. Не вызывает сомнения и правильность предложения Гадамера дать всем людям способность «спасительной рефлексии» – мощного орудия против всеподавляющей силы, заключенной в буржуазных средствах массовой информации (Gadamer, 1975).

От автора таких деклараций можно было бы ожидать, что он будет настаивать на превращении процесса понимания в средство, выводящее массы людей к объективному и истинному знанию. Однако вместо этого вновь выступает агерменевтизм, хотя и в другой редакции. Если, по учениям позитивизма, к объективности в понимании нельзя выйти потому, что «нет души», то в философской герменевтике – потому, что «есть душа». Эта «душа» якобы и делает всякое понимание лишь пониманием собственной субъективности человеческого индивида. Эта субъективность – как будто справедливо настаивает Гадамер – исторична (Gadamer, 1973). Исторично всё: и человек, и текст, и язык, и понимание. На этом основании Гадамер выдвигает «исторический аргумент»: понимание никогда не может совпасть ни с замыслом автора текста, ни с первоначальным пониманием текста современниками. При этих декларациях ссылаются на диалектику.

Действительно, трудно возразить против тезиса об изменчивости понимания, как и всего сущего. Современный школьник равнодушно читает в «Евгении Онегине» строку «Пред ним форейтор бородатый». Между тем, современники Пушкина реагировали на этот стих понимающими улыбками: все знали, что в форейторах держат мальчиков в возрасте лет 13 – 16. И было понятно, насколько бестолково ведется хозяйство у Лариных, коль скоро у них не найти мальчишки на должность форейтора. А за этим выплывал образ разоряющейся дворянской усадьбы, в которой декорум екатерининских времен подвергался ударам со стороны меняющихся на глазах экономических условий (уход молодежи на оброчные работы, заинтересованность помещика в этой форме дохода и пр.). Очевидно, «исторический аргумент» справедлив: понятное в силу исторических причин стало за полтораста лет непо_{45}нятным. Возражение вызывает не попытка Гадамера воспользоваться диалектикой, пусть и примитивно понятой, а совсем другое – обращение этой диалектики только на индивида, рассматриваемого фактически как некий «остров в этом мире». Понимание – не моментальное озарение, приходящее к индивиду из его «души», понимание есть процесс, и при этом процесс интерсубъективный, шире – социальный. Школьник Петя не понимает строки о форейторе в силу «исторического аргумента», но приходит учитель Петр Иванович и побеждает этот «аргумент» своим орудием – исторической аргументацией, объяснением, содержательной и эстетической интерпретацией. А рядом с ним стоит комментатор в типографском издании, а дальше – школьный методист, а еще – учитель истории, который говорил о сходных явлениях в связи с другим материалом; советский автор исторического романа, писавший о той же эпохе; кинематографист, экранизировавший сходные сцены; составитель толкового словаря, пояснивший слово «форейтор». В «историческом аргументе» нет ничего рокового, пока люди живут среди людей. Даже непосредственность появления улыбки при рецепции строки о форейторе можно восстановить с помощью переконцентрации установки, коль скоро эта переконцентрация осуществляется с помощью хороших актеров, в этом случае опосредованное понимание пассажа в тексте становится непосредственным. Вся эта ситуация похожа на относительно полное овладение иностранным языком: сначала между мною и Диккенсом стоят англо-русский словарь и мое лингвострановедческое невежество, но вот я уже овладел тем, что написано в англо-русском словаре, учебнике грамматики и лингвострановедческом справочнике – и мой «диалог» с Диккенсом дает мне «переживание непосредственности». «Исторический аргумент» так же относителен, как аргумент о «мыследеятельности лишь на первом языке»: аргумент о социальном характере развития индивида оказывается намного весомее.

В своих абсолютизациях Гадамер заходит достаточно далеко. В силу «исторического аргумента» возникает «автономия читающего сознания» (Gadamer, 1973, 152 – 156), превращающая чтение в «тайное искусство» «встречи с текстом». Как и в случае с Гуссерлем, из-за водопадов идеалистического философствования выглядывает лицо человека, испугавшегося действительности с ее мировыми войнами и социальными революциями. Еще в отрочестве такой человек убегал, как ему казалось, _{46}в «более счастливый мир» чтения. Став талантливым читателем, наш герой поверил, что он «стал над» своей буржуазной средой и способен видеть дальше, чем видит эта среда. Он и в самом деле лучше понимает художественные тексты, чем окружающие его люди. Желая осчастливить всех людей, он предлагает модель своего развития в качестве талантливого читателя всем остальным людям: научитесь понимать книги – и вам будет хорошо, потому что вы забудете о своей связи с пошлыми людьми, у вас будет свой духовный мир, который заменит вам мир чувственный; когда же мир чувственный все же вторгнется в вашу жизнь, делайте с ним то же, что с художественным текстом – не боритесь, не мучайтесь, а делайте лишь одно: понимайте. Наш герой с удивительной легкостью забыл, по чьему заказу жил, кормился и обучался в университетах во время своего путешествия из мира чувственного в мир духовный, в мир «бытия как понимания». Будучи человеком не только образованным, но и добрым, он советует всем людям повторить это увлекательное путешествие, не забывая, конечно, и тех, чьи труды в мире чувственном позволили ему