О сеньоре Красная Борода, рыцаре, влекомом сокровищем, но не обретшем оное

обветшавшие декорации эпоса, расширяет пространство и обновляет время повествования.

Неотвязный мотив венчания выталкивает Фридриха из пространства прирученной Германии: он во что бы то ни стало должен венчаться короной Священной Римской империи. В 1154 году он выступает в «коронный» поход. Конечная точка путешествия — Рим, столица светского папского государства Патримониума Св. Петра. Путь туда лежит через Ломбардию — лучшую, итальянскую, часть германской империи. На первом же перевале кортеж встречает группа итальянских подданных с недвусмысленными намерениями. Фридрих благоразумно решает не заходить в города и останавливается на ночевки лагерем прямо под нежным итальянским небом. То, что итальянцы не любят своих немецких властителей, Фридриху хорошо известно. Еще в 1152 году, когда фигура Фридриха только появилась на имперском небосклоне, один из публицистов Вечного города язвительно заметил: «Поскольку все достоинство государево находится в руках римлян, поскольку император зависит от римлян, а не римляне от него, то какой закон может запретить… самим выбирать императора?» Отто Фрейзингенский, дядюшка короля, с недоумением и грустью отмечает: «Итальянцы никогда не встречают с почтением принца… Они враждебно встречают полноправные требования… законного и снисходительного господина». В духе традиционного императорского «снисхождения» устроена и первая встреча Фридриха с итальянскими подданными. Фридрих собрал их «у себя» — в безопасном удалении от городских стен — и огласил ряд указов. Что может предложить император итальянской земле, на которой он чувствует себя столь неуверенно? Щедрый дар — железный порядок и жесткую власть. Фридрих хочет водрузить привычную и послушную вертикаль власти над зыбкой анархической субстанцией итальянских городов. Для этого неограниченные права передаются крупным феодалам — итальянцам и немцам. Большинство прав и свобод итальянских городов упраздняются, самоуправление отменяется, консул назначается императором «с одобрения народа». В города назначены специальные кураторы монарших интересов. Фридрих хочет воспитать строптивую итальянскую возлюбленную по правилам, отработанным на верной немецкой жене. Но горожане с негодованием отвергают «новый порядок» немецкого монарха — испокон веку порядок Италии образовывали города. Король же высокомерно отмахнулся: «Городские свободы — это что-то из области коммунального права, не дело государя этим заниматься». Фридрих, ослепленный силою своего сокровища — императорского всемогущества, не хотел замечать иного, клубящегося на заднике благословенного итальянского пейзажа. Горожане покинули форум. Он был даже рад, что избавился от докучливой помехи: ничто не стояло между ним и этой землей.

По дороге к венцу он — в назидание — разграбил миланские провинции, разорил тамошние укрепления и осадил Крему, вздумавшую помогать опальным миланцам. Там, под Кремой, Фридрих получил свое знаменитое прозвище — Барбаросса. «Росса» — это по-итальянски и рыжий, и красный. Говорят, что к осадным орудиям он привязывал пленников. У императорской бороды отныне будет кровавый отлив.

Рим встретил своего государя как всегда неприветливо — мятежом. Немецкие войска заняли центр города, окружили Собор св. Петра. Когда прибыл папа (тоже изрядно напуганный и неистовством римлян, и немецким присутствием, весьма смахивающим на оккупацию и не делающим папе чести в глазах земляков), произошел досадный казус. Фридрих отказался придержать стремя понтифика. Свита убеждала его, что это — вековая формальность. Сцена ожидания на коне досадно и комически затягивалась, Фридрих два раза подходил, но… В «Песни о Нибелунгах» есть очевидное указание на время написания — «двустрочник о стремени».

Зигфрид, взявшись помочь брату жены — Гунтеру, переодевается его оруженосцем. Он мог бы разбросать унизителей или купить весь женин двор со всеми его мелкими проблемами, а — надо же — как верный слуга с подобострастием поддерживает стремя своему «господину»…

…В конце концов папу сняли с лошади и в окружении немецких рыцарей ввели во храм. Там, под сенью ночи, под бряцанье оружия, папа римский возложил на рыжую голову императора заветный венец… Город об этом узнал следующим днем, когда уже ничем не мог помешать: не в блеске законной славы, но с первым блеском утренних лучей император спешно покинул Вечный город.

Однако ж роль переодетого Зигфрида не полюбилась Барбароссе. Все его дальнейшие отношения с папством отравлены были духом высокомерного презрения, а сам он — в нарушение вековых устоев — обращался к папе на «ты». Позже, не озаботившись неэтичностью и политической опасностью своего поступка, он создал ситуацию двоепапства, завел себе послушного папу и возил его в обозе для неотложных духовных нужд. Папа — римский, следовательно, итальянский! — казался Фридриху опасной помехой. В своих буйных имперских фантазиях Фридрих без колебаний удалял эту соринку чужеродства и отчетливо видел Италию целиком отдавшейся только его властному величию. Бедный Фридрих! Он не знал, что за земля стелилась у его ног.

Рыцарский роман всегда развернут в особом пространстве — это пространство не имеет четких границ, оно вневременное и внемерное. Из своей немецкой, четко организованной реальности Фридрих ступил в ирреальное пространство романа. Его зачарованная земля — Италия. Он нырнул в глубь Италии, не зная еще, что провалился туда на тридцать с лишним лет. Он зашел туда с огненной бородой и пылающим, яростным взором, а когда выбрался — было уже очень поздно, и борода его поседела, и взор погас. И жизнь, отпущенная на подвиг, ушла на подлую братоубийственную борьбу.

Это потом. Пока — утро, и голова идет кругом от недавней тяжести императорского венца. С дороги император Барбаросса послал папе римскому гонорар за услугу — схваченного накануне главу мятежной римской республики Арнольда Брешианского.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ, в которой сеньор Красная Борода вступает в противоборство с итальянскими коммунистами

Арнольд Брешианский был казнен папою римским так же, как Фридрих Барбаросса повенчан — спешно и ночью. Труп его сожгли, а прах развеяли над Тибром — иначе римляне носили бы пепел в поминальных мешочках на груди. Арнольд был не только главою Римской республики в течение десяти лет, он почитался гражданами как их собственный святой. В свое время Арнольд Брешианский был учеником Абеляра и, всею душой восприняв его идеи, выбрал мучительную стезю духовного маргинала. Он проповедовал идеи нестяжательства и христианского аскетизма, он пропагандировал абеляровскую идею, что «разум важнее авторитета», призывая человечество к бодрствованию ума и духа. Он полагал равенство людей перед Господом благом и не видел власти, кроме власти Господа. Идеи его очень кстати пришлись в стенах мятежного города. Аскетизм Арнольда преобразился в нетерпимость римлян к светскому и мирскому обогащению Церкви и папства. Идея о преимуществе разума над авторитетом была перетолкована анархически, и из города время от времени изгонялись не только наместники императора, но и папа. Идеи равенства и свободы перед Господом приобрели политическую республиканскую окраску и утверждали власть городского собрания и должность градоначальника, выбранного «всем народом».

Император, передавая Арнольда папе римскому, полагал, что выдергивает сорняк мятежного республиканства навсегда. Прах Арнольда не достался римлянам. Но и республиканская земля не досталась императору.

Карл Великий — отец Великой Германии — еще не обратил туман пространства в свою империю, а итальянские города ярко и четко, подобно витражу, складывали в единую картину землю Италии. Карл Великий был очарован идеей величия Римской империи — оттого собственную свою империю он тоже назвал Римской. Частью Священной Римской империи, бывшей по сути своей империей германской, стали и полисы Ломбардии. Однако ж и жители этих полисов не меньше, чем странный немец, возомнивший себя наследником цезарей, были увлечены идеями Римской империи. И дело не в том, что они были наследниками «по прямой», а в том, какую часть наследства предпочли. Традиционным для итальянских городов было республиканское устройство по образцу Древнего Рима.

Очевидно, что основой «коммунистической», республиканской Италии были именно купцы. Чуть позже Джованни Медичи, отец Козимо, сформулирует это: «Я хочу заниматься торговлей и ничем не возвышаться над другими горожанами. Я знаю, что торговля есть начало и основание республики нашей, и государство ею прославляется, а по имени нашей Коммуны хвалят и наши товары, и поэтому, если я стану беден, то и республика наша не возвысится». В итальянских городах-республиках купцы занимались весьма