покой, а потом тепло.
Вечером, обмотавшись мокрыми полотенцами, Гуля долго смотрел на Рамона Меркадера и вспоминал светлую шелковую стену в офисе Константина Григорьевича. Рамон и стена — что-то было между ними общее? «Нашел я, кажется, для тебя дорожку, — прошептал Гуля и погрозил Рамону пальцем, — ублажу я тебя, подлеца, восстановлю историческую справедливость: поедешь в свою закатную Европу. Там тебе и висеть!». Рамон ничего не ответил, хотя Гуле определенно показалось, что такое желание у него было. Какая-то едва уловимая тень вроде бы мелькнула на холодном испанском лице, словно просквозил мимо ветерок чувств — нехороших чувств, недобрых… Через день Гуля бережно завернул портрет в покрывало и отнес в офис своего нового знакомого Константина Григорьевича Одинцова. Причитающиеся за работу на базаре деньги, ему аккуратно отсчитал широкий оловянноглазый секретарь, звучно щелкнув по столешнице последней сотенной купюрой. Скреба держал слово!
В мастерской было холодно, Гуля сорвал со стены идиотское творение местного художника Пети Курицына и с его помощью благополучно разжег дровишки в камине. А намалевано на рисунке было чудовищное существо с петушиной головой и змеями вместо ног по имени Абраксас, повелителя каких-то там эонов, составляющих божественные эманации. Жуткий уродец! Но Петя однако, был большим оригиналом и называл себя истинным ксиломантом. Кто сей есть такой не знал абсолютно никто, и лишь Курицын утверждал, что, дескать, ксиломантия — это давно забытое искусство гадания по формам, размеру и фактуре кусочков дерева. Может быть и так, но урода Гуля все равно спалил, ничуть о том не жалея.
Да, многие из их братии тужились прыгать выше головы, покрывая недостающие способности эксцентричностью и эпатажем. Гуля про себя называл это комплексом Дали. Именно «Божественный Дали», как он сам любил себя называть, сказал однажды: «Просыпаясь каждое утро, я испытываю огромное удовольствие от того, что я — Сальвадор Дали, и я спрашиваю себя, что бы это мне сегодня такое чудесное совершить?» Ну, ладно Дали, тот все-таки за свою долгую творческую жизнь, растянувшуюся аж на шесть десятилетий, создал около двух тысяч художественных полотен, каждое из которых пожалуй стоило подороже всего здешнего квартала. А тут вечно недоопохмеленный Петя Курицын с его Абраксасом? Говорят, что Дали подвешивал на деревья стулья и там давал интервью самым известным репортерам. Может быть и так, только Пете, увы, и это бы ничуть не помогло… Хотя, в конечном счете, и со славой Дали — это во многом дело случая, ведь не даром он признавался, что сам понимает далеко не все свои образы. Свою технику он называл ручной фотографией бетонной иррациональности, основанной на ассоциациях и интерпретациях не связанных между собой явлений. Сущая абракадабра!
Погревшись у комелька и испив остатки чая, Гуля присел за мольберт. И долго-долго смотрел на унылый пейзаж, начатый невесть когда. Он даже положил несколько мазков, в то же время понимая, что эта его мазня, увы, не преобразит мир, что сосед Николай, отнюдь, не перестанет матюгаться и оскорблять жильцов, что Гена Бурдюк не забудет вдруг про стакан самогона, а Анна Григорьевна не застыдится положить в свою бездонную торбу утаенный от общепита кусок говядины.
День завершился: об этом возвестили колокола Покровской церкви, призывающие верных к вечерне. День прошел… Заморосил дождь, колючий и недобрый. Гуля, невзирая на это, не спеша прогулялся до булочной и истратил (испытывая раздражение и стыд одновременно) смехотворное ежедневное денежное довольствие, которое определил себе, исходя из остатков наличного капитала. Возвращаясь домой, смотрел на серое небо и молил Бога, чтобы не кухне оказалось сейчас пусто и он смог бы спокойно поужинать. Увы…
На кухне, как назло, был сущий шурум-бурум. Пьяный Николай отчаянно ругал какого-то Васю, а Анна Григорьевна раздраженно гремела кастрюлями. Лишь притулившийся в углу Семен Ипполитович не производил никакого шума, тихохонько выскребая что-то из тарелки. Он единственный и ответил Гуле, когда тот вошел со своим чайником и поздоровался. Николай же в этот момент махал рукой и орал:
— Ваську, гниду, убью!
— А ты пей с ним поменьше, алкоголик, — гаркнула Анна Григорьевна, — ведь мои труды пропиваешь, пьянь, скоро весь дом опустошишь!
— Так грех на дармовщину не выпить! — стукнул кулаком по столу Николай. — Как отказаться?
— А ты будь умней, дурень, — Анна Григорьевна энергично тряхнула своей химически завитой пегой гривой, — угостили, выпил и сразу домой или с собой бери. Все учи тебя. А за карманом-то смотри! Вишь, вор какой Васька (Анна Григорьевна кивнула в сторон Гули, призывая того посочувствовать), часы Колькины увел новые, дрянь. Так и знай (это уже Николаю): новых не куплю!
— Да он мне отдаст с процентами! Убью в натуре! — продолжал выкобениваться Николай.
«Пропил ведь сам, негодяй, — подумал Гуля и, взглянув в бегающие пьяные Колюнины глазки, почти что уверился в этом, — Точно, сам и пропил, впрочем, два сапога пара: и Анка-то первая в округе воровка…»
— И когда все это кончится? Сил моих нет жить в этой помойке, — заныла Анна Григорьевна и указала пальцем в потолок. — Был бы хоть бы третий этаж, так я бы туда переселилась, что б рыл ваших не видеть.
Николай вздернул вверх подбородок, почесал затылок и простодушно спросил:
— Так там ведь чердак, Ань? Зачем на чердак-то?
— Сам ты чердак! — грохнула сковородкой Анна Григорьевна. — Меня, если хочешь знать, все уважают. Я в свое время почти что заведующей столовой стала. Если бы не зараза Светка Хохлова — точно бы стала.
— Это когда ж? — засомневался Николай и что-то пьяно забурчал.
— А когда ты сидел, вот тогда. Меня б на машине возили персональной. У нас в столовке свой «каблук» был, — Анна Григорьевна закатила глаза и, кажется, забыла про кастрюли и сковородку. — И что вместо этого? Смотрю на пьяные хари и со всяким отребьем общаюсь. — Анна Григорьевна для ясности о том, кого имеет ввиду, презрительно посмотрела на Гулю и Семена Ипполитовича (только что вслух имен не назвала). — Разве я такое заслужила? Такую жизнь?
Гуля с силой стиснул руками пустой чайник и хотел ответить что-нибудь резкое, но первым успел заговорить Семен Ипполитович.
Он сказал что-то совсем тихо, и непонятно, как пьяно гундосящий всякий вздор Николай умудрился услышать.
— Что? Что ты там поешь, дед? — переспросил он.
— Блаженны нищие духом, яко тех есть Царствие Небесное, — произнес громче Семен Ипполитович. Он собственно ни кому конкретно свои слова не адресовал, но Николай почему-то сразу принял их на свой счет.
— А? Что ты там мелешь? Какие нищие? Что за фигня?
— И правда фигня, — поддакнула из-за кастрюль Анна Григорьевна, — ты бы дедуся, чем языком чесать, лучше раковину купил новую, эта вон в дырах вся.
— Куда мне с моей пенсией? — спокойно ответил старичок, — А насчет нищих духом, не о том говорит Господь, Коля, не о том. Ведь нищие разные бывают, и само по себе нищенство не есть добро. Но именно нищим духом обещается Царство Небесное. За что? Так вот, быть нищим духом, значит быть всем довольным, не превозноситься, не гордиться, но быть смиренным и всем все прощать.
Гуля переводил взгляд то на дебелую спину Анны Григорьевны, то на тощего, жилистого Николая с безобразно вздувшимися на лбу венами, то на почти неподвижного седенького Семена Ипполитовича (жившего в маленькой комнатке наискось от него через коридор), — безмятежного одуванчика с реденькой длинной бородкой, пергаментной кожей лица и рук, и дивился: сколько же могут длиться эти дебаты на «возвышенные» темы без перспективы взаимопонимания? И как не устал Ипполитыч? Сегодня, похоже, улучшений не предвиделось.
— Сейчас, разбегусь, всех прощу! — ощерился Николай, обнажая фиксатый рот. — Сам прощай, нашел идиотов! Ни в жизнь не соглашусь! Фигня! Я свое никому не дам и обиду не прощу — горло перегрызу любому!
— Не следует почитать себя выше других, — не меняя тона продолжал Ипполитыч, — мы будем виновными пред Богом, если не исполним заповеди о любви христианской ко всем людям, о смирении, снисходительности, уживчивости и искренности. Чем достоинство человека выше, тем большим его
