украшением является смирение. Сам Господь ведь родился в яслях, а рос в бедности и трудах. Жил среди лишений, не зная, где голову преклонить. Он так Себя смирил, что добровольно избрал жизнь, полную скорбей и испытаний. Ничему из бывшего не перечил, но принимал все, как оно текло. А ведь, как Бог, Он всем миром правил и мог определить Себе самое счастливое течение жизни…
— А-а-а! Лепишь горбатого, дед! — сердито рубанул воздух рукой Николай. — Пугаешь? А по мне хоть рай, хоть ад — лишь бы стакашок налили.
Николай воровато взглянул на склонившуюся над плитой Анну Григорьевну, быстро ухватил со стола пустой стакан, спрятал его за спину и крадучись выскользнул из кухни.
«За заначкой» — догадался Гуля и пошел к раковине наполнять водой чайник.
Анна Григорьевна обернулась и тут же заметила отсутствие Николая.
— Где?… — пробормотала она, с недоумением указывая пальцем на его опустевшую табуретку. — А?..
Однако, чрез мгновение тень удивления в ее глазах сменилась мутной пеленой бешенства:
— У, пьянь! — рявкнула она, — Прибью!
Зажав в руке, как бейсбольную биту, половник, она засеменила в коридор. Напоследок, пронзив Гулю безумным взглядом, злобно выплеснула:
— А вы, тунеядцы, стены бы на кухне покрасили.
Гуля понял, что относится это только к нему, но предпочел промолчать: вступить в перепалку себе дороже выйдет… Когда кипяток созрел и забурлил в стакане, вздымая вихрем вверх черные чаинки, Гуля обратился к Ипполитычу:
— Зачем вы все это им говорите, Семен Ипполитович? Им? Для чего это — они же освинели совсем, что им какие-то там заповеди?
— Может быть и так, Борис, — вздохнул старичок, — а может быть и нет? Ведь какие бы они ни были, но все равно образ Божий в себе носят. Исказили его грехом, да жизнью безбожной — это, да. Оттого и жалко их: не понимают ведь, чего лишают себя и на что обрекают.
— А позвольте вопрос, Семен Ипполитович? — спросил Гуля прихлебывая чай. Старик кивнул и Гуля продолжил:
— Вы верно отметили, что Иисус Христос был Бог. Так? Он мог Себе позволить потерпеть, пострадать, да и силы для этого имел нечеловеческие: все-таки Бог! Это как игра. А нам как? Смиримся мы перед такими, как Николай, так они всю страну в барак тюремный превратят. Что, параши за ними выносить? Нет, нельзя перед ними смиряться. Эх, была бы моя воля… — Гуля в сердцах махнул рукой, а Семен Ипполитович опять вздохнул.
— Молиться за них надо, Господь в силах их исправить, дать им мысль благу. Сами-то они молиться за себя не будут, не ведают, что творят. Кабы знали, насколько лучше чуть-чуть потерпеть, поскорбеть с пользой для души и Бога благодаря. Глядишь, тогда бы и исправились и послужили еще на пользу ближнему.
— Дождешься, — покачал головой Гуля.
— Отчего ж нет? На все воля Божия, — мягко возразил Семен Ипполитович. — А смиренный человек, есть человек совершенный, подобный Самому Христу. Ведь и Иисус Христос, хотя по божеству и был Богом, но по человечеству, был человеком, поэтому и страдал, и терпел как человек. Не игра это была вовсе, Борис, а подвиг великой любви и смирения. Ведь Он смирил Себя даже до крестной смерти. Вот оно — непостижимое смирение и необъятная любовь!
— Эх, легко все это говорить, — нетерпеливо прервал Ипполитыча Гуля, — а поди потерпи? Надолго ли хватит?
— Если понимать, что есть смирение — то надолго, — улыбнулся Ипполитыч, — ведь смирение и без дел многие прегрешения делает простительными. Напротив, без смирения и дела бесполезны. Что соль для всякой пищи, говорят святые отцы, то смирение для всякой добродетели.
— В таком случае, — махнул рукой Гуля, — мне надо смириться и бросить живопись, поскольку ничего путного не получается и начать красить стены на кухне и в коридоре. Так? А вам — продать свое имущество и купить на кухню новую раковину, чтобы Николай назавтра ее пропил?
Ипполитыч пожал плечами и молча удалился из кухни. Впрочем, через минуту вернулся обратно с сахарницей в руках и спросил:
— От чего без сахара чай пьете? Возьмите, у меня достаточно, да по старости, говорят, и не полезно, врачи не рекомендуют, — и, видя протестующий жест Гули, чуть повысил тон: — не отказывайтесь, я ж говорю: мне не полезно.
— С работой у меня паршиво, — сам не зная зачем, пожаловался Гуля, — скоро, наверное, и есть будет нечего.
Ипполитыч перекрестился и сказал:
— На все Божья воля, — он на мгновение закрыл глаза, и еще раз перекрестившись, добавил: — Бог- то поможет, помолись, попроси. Может статься, все в твою пользу и разрешится, не отчаивайся только.
— Если бы все было так просто, — покачал головой Гуля, — помолился — и на тебе получай!
— Но, удивительное дело, — Ипполитыч улыбнулся, — на самом деле все именно так и обстоит. Как и сказано: просите — и дастся вам. Но не просят! Не верят! А ведь так все просто…
— Вашими устами бы, да мед пить, — махнул рукой Гуля, но вдруг перекрестился три раза и поглядел на Ипполитыча: — Так?
— Так, — продолжал улыбаться тот, — просите и дастся вам…
В своей комнате Гуля пытался, было, прилечь, но не спалось, несмотря на то, что погода предрасполагала к тому: шел дождь. Гуля встал и приник к окну, всматриваясь в столь знакомый до ужаса монотонный серый дождь, которому совсем не предвиделось конца. Его унылая безконечность, накладываясь на унылую атмосферу в доме, угнетала. В голове затруднялось всякое движение мысли: там словно тоже повисла серая непроницаемая завеса. Скучно и пусто! Гуля безцельно бродил по комнате, натыкаясь на стол и этажерку, подходил к шкафу и погружал руки в бумажный ворох своего никому ненужного творчества; потом опять стоял у окна и глядел на перечеркнутую вертикальными штрихами улицу. Там было пустынно и тоскливо. Лишь кто-то одинокий, втянувший голову в плечи, пробирался сквозь пелену дождя в сторону Покровской церкви. Гуля безцельно провожал его взглядом, одновременно вполуха вслушиваясь в доносящейся из коридора шум перебранки между Анной Григорьевной и Николаем. «Молиться за них надо», — вспомнил Гуля слова Ипполитыча и мысленно возразил старичку: «Нет, Ипполитыч, им на сто первый километр дорога, там для них самое место». Между тем, одинокий прохожий остановился и повернул обратно. «Заросли мы сорной травой, — продолжал взывать Гуля к невидимому Семену Ипполитовичу, — за сорняками не видно ничего. Раньше хоть государство худо-бедно пропалывало, а теперь дела никому нет. Что, не прав я, Ипполитыч?» Старичок не отозвался, и Гуля из-за обтекающего водой стекла кивнул ночному пешеходу, доковылявшему уж почти до самого его окна. В коридоре все затихло, и Гуля, опечаленный безответностью Ипполитыча, наблюдал как незнакомец на улице развернулся кругом и опять двинулся к храму… «Зачем?» — удивился Гуля и вдруг узнал в одиноком пешеходе прозаика Бушуева. Почему-то это его совсем не удивило. Возможно, Бушуеву именно так и следовало вести себя в дождь? Наверное… Гуля попытался найти смысл происходящего, но на ум лезла сущая абракадабра (ах, если бы не серая завеса в голове…) насчет какой-то интерпретации идеи дождя, отражения действительности через призму писательского сознания, и даже более того — попытки создания параллельного потока бытия! Гуля попробовал развить мысль далее но, утеряв вдруг некую связующую нить этой странной идеи, безпомощно застыл: вся умозрительная пирамидка разом рассыпалась в прах и тут же была смыта дождем… В раздумье, он присел на диван, но через минуту уже, маханув на все рукой, опять отправился на кухню, прихватив с тумбочки чайник.
На кухне стало поспокойней. Упревший от водки Николай распластал щеку на столе. Он с шумом, словно внутри него гудела включенная газовая колонка, выдыхал воздух. Вместе с невнятным бормотанием выползала из него гнусная струйка слюны и лужицей растекалась вокруг носа. Другая, обращенная к потолку, щека его, нервно дергалась, словно продолжала грозить другану Василию. Гуля попытался, было, представить, как румяный, улыбающийся Николай моет на кухне пол и вежливо просит всех входящих вытирать ноги о расстеленную им тряпку, но получилась какая-то нелепица: даже в фантазии Николай
