Никто не ответил. Безмолвно и выжидательно глядели на него сотни глаз. В глубине, в углах как будто что-то глухо заворчало в несколько голосов, потом подалось влево, к той стене, что была подальше от генерала. Он глянул туда быстрым, строго пронизывающим взглядом, — смутный, сдавленно-протестующий говор улегся. Мелькнула чуть колеблющейся, широкой лентой живая, дышащая стена, плотная и темная снизу, с лоснящимися пятнами телесного цвета под шапкой разномастных волос. И много глаз.
— Ты чего там?
Генерал ткнул наугад, поймав глазами весело-насмешливый взгляд стоявшего впереди смуглого, худого хуторского атамана Жилкина, знакомого ему по разным общественным ходатайствам.
— Я ничего, — бойко ответил стоявший рядом с Жилкиным молодой белокурый казак, улыбаясь серыми, смышлеными глазами.
«М-мерзавец! — подумал генерал, чувствуя особую обиду от того, что казак не прибавил титула. — Его не спрашивают, а он лезет и даже не моргнет глазом! Обнаглели, подлецы. И откуда такой молодой затесался на сбор? По какому это положению?»
— Кто такой? — отрывисто спросил генерал.
— Я? Уполномоченный хутора Горбатого, — ответил казак так же бойко и опять не прибавил: «ваше п-ство».
— Какой, к черту, уполномоченный? Что за уполномоченный? — раздраженно крикнул генерал.
Казак улыбнулся, слегка пожал плечами и насмешливо-спокойно ответил:
— Избран обществом…
— Согласно особому приказанию вашего п-ства, — почтительно прибавил Непорожнев.
— Да вы для чего нас собрали, ваше п-ство? — спросил вдруг Жилкин своим басовитым голосом.
— Что же мы, самозванцы, что ли? Проверять нас? — послышался сейчас же резкий голос в затылке генерала.
И, точно плотина прорвалась, — вдруг весь майдан зашумел слитно-ревущим шумом, загудел, а оттуда, с крыльца и с подоконников, с площади новым валом поднялись и хлынули бурливо крутящиеся крики, в которых генерал ничего не мог разобрать. Он видел шевелившиеся бороды, злобно расширенные глаза, угрожающие быстрые жесты головами и руками, даже сжатые кулаки. От жаркой духоты и терпкого запаха пота он почувствовал, что в голове стало тяжело и мутно, качнулись в глазах окна — раз и другой, — он ухватился обеими руками за стол и напряг все усилия, чтобы не упасть. Устоял. И в следующее мгновение по спине поползло что-то холодное и склизкое, а взмокшая рубаха и китель зябко прилипли к телу…
Что они кричали? И все, все разом, перебивая друг друга, мешаясь, ожесточаясь… Какие упреки изливают они ему? За что? Что он сделал им дурного? В чем виноват? Чего требуют?
Над самым его ухом Непорожнев, надрываясь и махая насекой, кричал:
— Господа! помолчите!.. Позвольте, господа!.. Уймите разговор! Что там за шум! Вам сказано, чтобы потише!.. Нельзя, господа!..
Вскочив на табурет, он отчаянно замотал колокольчиком во все стороны. Колокольчик визгливо заплакал, но шум, то усиливаясь, то отливая, не унимался, копошился и бился о стены, как лязг сыплющихся мелких железных листов.
Вот на табурете сменил Непорожнева студент Сигаев. Почему здесь студент? Откуда он взялся?.. Махая руками, Сигаев кричит что-то, потом шипит, потом делает ладони трубой и опять кричит. В дверях и окнах, на скамьях сдавленно движутся, теснятся, лезут друг через друга любопытные. Вон женщины… Даже подростки какие-то вон, мальчишки… Что такое?.. Почему это? Как это?
Студент снял тужурку и, оставшись в одной блузе, серой и мокрой на спине, замахал тужуркой. Ветерок повеял от нее на генерала. Одно мгновение было почти приятно. И, как будто это маханье имело магическую силу, — стал стихать шум.
— Господа!.. Позвольте изложить его п-ству нашу просьбу! — сделавши ладони трубой, закричал студент. — Чтобы не затягивать времени, господа!..
— Именно!.. Говори!.. — крикнули голоса так, как будто студент был на другом берегу реки.
Но сейчас набежали, спутались и сплелись с ними другие голоса:
— Что с ним язык зря околачивать? Не к чему!.. Плюнь!..
— Позво-ольте, господа…
— Говори! Пора к делу!.. В добрый час! к делу!..
— Уполномочиваете, господа?
— В до-о-обрый час!!
— Говори!..
— Действуй!..
— Мури, брат!..
— Дроби на самые мелкие дроби!..
— Гляди, не фальшивь!..
— Докладывай понятней, повнимательней!..
Студент снова надел тужурку, даже застегнулся. И когда пестрые, разноголосые восклицания, поощрявшие его к роли парламентера, стихли, — обратился к генералу с видом торжественным, хотя несколько комическим:
— Ваше п-ство! Покорнейшая просьба к вам граждан в следующем: во-первых, мы желаем знать, за что арестованы доктор Лапин, священник Диалектов, есаул Карташов и хорунжий Алехин? Во-вторых, так как мы убеждены в том, что они решительно ни в чем не виновны, то просим вас освободить их…
Генерал провел по лицу мокрым платком и, ни на кого не глядя, глухим, слабо слышным, но не потерявшим достоинства голосом сказал:
— Арестованы по предписанию войскового наказного атамана… За что, — мне неизвестно… Освободить не имею права…
— Как неизвестно? — крикнул громкий и резкий голос, и сейчас же его обогнали еще несколько вызывающе-дерзких голосов:
— А по чьему же доносу?..
И снова хлестнул общий крик, и ничего нельзя было разобрать в угрожающем и уличающем гвалте, в напряженных голосах, старавшихся пересилить друг друга, то дробившихся в мелкие осколки, то разом сплетавшихся в странно-уродливый клубок. Неистовые, беспощадно-грубые, сжатые стенами и потому дико-оглушительные, сыпались они на голову, как куча щебня, и захватывали дыхание.
Опять студент снял тужурку и замахал.
— Господа! Позвольте же!.. Гос-по-да!..
— Я не могу… Я задыхаюсь, — сказал генерал страдальческим голосом, обращаясь к Непорожневу и к студенту, — здесь дышать нечем.
Студент поднялся на табурет и продолжал махать тужуркой. Но долго еще видно было, как тряслись озлобленно головы, разевались рты, бороды и усы прыгали в бессмысленно-озлобленном водопаде звуков.
— Господа! дайте воздуху его п-ству! — закричал студент, когда шум упал.
И ответили грубые голоса:
— Ничего! не задохнется!..
— Ваше п-ство! позвольте выяснить этот вопрос: на основании каких данных арестованы совершенно невинные люди? Производилось дознание о составителях наказа. Но мы все — составители, и все мы подписали…
— Арестовывай всех!.. Бери!.. На!..
Вспыхнули крики и снова выжидательно остановились.
— Позвольте, господа! Позвольте одному!.. Ваше п-ство, разрешите нам этот вопрос: почему именно такое исключительное внимание Лапину и Диалектову?
Генерал приложил руку к груди и голосом, которому он сам удивился, точно это был не его голос, — слабым, обрывающимся голосом подсудимого сказал:
— Господа! Повторяю: мне ничего не известно. Получил предписание — обязан выполнить…
И сейчас же этот голос мгновенно потопили враждебно-подозрительные и ожесточенные
