возгласы:
— А-а, не зна-а-ешь! ишь ты!.. Нет, ты зна-а-ешь!..
— Чем они виновны?
— Почему именно под ними подозрение? Мы все подписали и все будем отвечать!..
— Зачем людей зря марать? С себя самого… счищаешь да других мажешь?.. Ага-а!..
— Господа! — с горечью воскликнул генерал, еще не теряя надежды добиться спокойного и рассудительного объяснения. — Даю честное слово, что готов за них хоть сейчас ходатайствовать, но… при чем же тут я?
— При че-ем?.. А по какой причине именно они? Покажи предписание! Там должно быть обозначено, за что и почему?
— Вы сами, господа, знаете: я был за границей, и могу ли я знать?..
Какой-то старикашка с скудной бороденкой, похожей на ощипанные перья, в синем халате, тощий и злой, исступленным дребезжащим голосом закричал:
— Бумагу давай! Сейчас на стол бумагу клади!..
И крутил головой, как голодная дворняга, поймавшая курицу. И опять водоворот криков заплясал, закружился, потопил все звуки и бил молотками в виски, в мозг, в сердце.
Когда стихли крики, студент перевел их на человеческий язык:
— Ваше п-ство! Общество желает видеть предписание. В нем, вероятно, должны быть указаны мотивы ареста…
— Дава-ай!.. На стол бумагу!.. — заорало несколько голосов, теперь уже, как показалось генералу, удивительно знакомых, потому что именно они всегда начинали и открывали тот дикий концерт, который сыпался лавиной на его голову.
— Господа! господа! полегче! не все разом!..
— Предписания у меня здесь нет, — отвечал генерал снова упавшим, безнадежным голосом. — Обратитесь к моему помощнику, — это в его заведовании. Можете уполномочить, кого найдете нужным, — я распоряжусь, чтобы им показали предписание. Убедитесь, господа, лишь в том, что предписание есть предписание, и больше ничего… Я даже сам готов поехать с ними…
— Не-ет, вы останетесь!..
— Посылай за помощником! Кузнецова сюда!..
— Вы с нами, ваше п-ство!.. Никого не выпустим, пока не дознаем!..
— Кузнецова потребовать!..
— Будь тут! Все равно не выпустим!..
— Идите за помощником…
— Господа, да не могу же я… — взволнованным голосом воскликнул генерал, со всею ясностью понявши, что он в плену. — Вы сами понимаете… надо же мне наконец для ветра сходить..
Грубые голоса загоготали. Майдан откровенно-весело загудел, закашлял, закричал в ответ:
— Ни-че-го-о!.. Хоть и здесь!..
— Не стесняйся, ваше п-ство!..
Генерал в изнеможении опустился на стул и не выдержал, заплакал. Никогда в жизни он не испытывал такого унижения и обиды. Чувствовать себя совершенно во власти этих бессмысленно озлобившихся людей, стать посмешищем тех, которых он привык видеть перед собой испуганно- почтительными, чуть не пресмыкавшимися в холопском безмолвии, бесславно уронить авторитет положения, по нелепой случайности попасть в нелепую, непредвиденную и безвыходную ловушку, — что может быть горше и несправедливее?.. Нечего было и думать вызвать воинскую команду. Кого послать? Как дать знать? Тут все против него, ни одного человека нет за него. Ни одного!.. Непорожнев? Он и пошел бы, едва ли ослушался бы, да разве его выпустят?.. Авдюшкин? Где он, Авдюшкин? Нет его. Да и воинская команда — подчинится ли, пойдет ли на своих? А если не пойдет? Тогда эта толпа прикончит его, растерзает, затопчет ногами… Но… он предпочел бы даже такой бессмысленный конец теперешнему невыносимому состоянию.
Они торжествуют, да. Смеются, осыпают его тем переливчато-издевательским, зло-остроумным говором, в котором теперь звучит уже не столько вражда, сколько насмешка. Слышны крики и споры там, за стенами; в окна все напирают, налезая друг на друга, головы любопытных, на его позор любуются…
Доставили войскового старшину Кузнецова. Он, как вошел, сразу стал так громко отдуваться и пыхтеть, как будто только что вынырнул из воды и опять готовился погрузиться в нее: п-пуфф, п-пу-ф- ф!..
— Предписание! предписание давай! — шарахнулись на него крики.
— Я не могу… Я задыхаюсь… — с трудом поворачивая красную шею и изумленно озираясь, хрипло вскричал Кузнецов. — У меня порок сердца… я не могу!
Грубый, многоголосый, обрывающийся звонкой лавиной вал голосов заглушил его. Когда Кузнецов понял, в чем дело, он, задыхаясь и готовый упасть, прохрипел:
— У секретаря предписание… у секретаря!.. Воды, ради Бога!
Ему предупредительно подали воды. Дрожащими руками он жадно поднес ее ко рту и, стуча стаканом по зубам, начал громко глотать. Добровольцы между тем отправились за секретарем. К столу протискался полицейский пристав Чертихин, тощий, серьезный, но не очень храбрый человек. Он страдал за генерала и не знал, чем помочь. Преодолевая робость духа, он решился показаться на глаза пленному начальнику, выразить угнетенным своим видом сострадание и готовность немедленно исполнить всякие инструкции, а там… воля его п-ства.
В дверях его немножко помяли. Костлявый кулак базарного сторожа Игната, имевшего много причин сердиться на него, достал его в затылок. Приблизившись к столу, Чертихин перегнулся к генералу, хотел спросить, не будет ли каких указаний, но толпа закричала, заулюлюкала на него. Генерал отмахнул рукой: «Не до вас тут, Чертихин!» Чертихин откланялся и сделал попытку уйти. Но его сейчас отбросили снова к столу.
— Шалишь! — закричали голоса. — Побудь тут!..
— Садись, брат, гость будешь!..
— А водки купишь, так и за хозяина почтем!..
И зубоскалили над ним до тех пор, пока в майданную не доставили секретаря. Маленький человечек с брюшком, лысый, словно молью подъеденный, возбудил благодушный смех своим испуганно- недоумевающим видом. Он, держа руки по швам, глядел на генерала и видел перед собой только генерала и никого больше.
— Предписание об аресте Лапина и священника Диалектова нужно, Степан Семеныч. Желают знать, почему они арестованы…
Секретарь не сразу ответил. Подумал. Потом с расстановкой, вразумительно, мягко, при водворившейся общей тишине сказал:
— Арестованы, руководствуясь § 6 обязательного постановления от 14 января 1906 года, за № 208, как виновные в нарушении § 3 того же положения…
Подействовала ли на толпу кристальная ясность и отчетливость этого сообщения, устала ли она кричать, или кроткий вид секретаря внушил ей чувство умиротворения, но она лишь смутно зажужжала, и только несколько громких одиночных голосов крикнули по адресу секретаря:
— У, седая крыса!..
— Взятки брать небось умеешь!..
— Хомяк толстопузый!..
На этот раз даже Непорожнев своим звонком скоро водворил тишину. Когда смолкли, генерал сказал:
— Господа, даю вам честное слово, что буду хлопотать об их освобождении, но освободите же и нас, наконец! Какой смысл, что вы нас держите? Ведь это просто бесчеловечно…
Но опять вспыхнуло яростное пламя криков:
— Аг-а!.. бесчеловечно!..
— А ты с нами, ваше п-ство, по-лошадиному не поступал?..
— Не показалось? Нет, ты покушай!..
