Было что-то оголтелое и безудержное в этом исступленном галдении. Генерал уже различал теперь, что начинают два-три голоса. За ними сыплется каскад пестро-звонких голосов, сливающихся потом в однотонно-дикую песню диковинного зверинца. Пронесется, как вихрь, который разваливает трубы, срывает крыши, хлопает воротами, опрокидывает пустую бочку с дрог, несет обгоняющиеся клочки. И упадет разом, словно обессилев от напряжения и усталости.
Снова студент Сигаев, вскочив на табурет, замахал своей тужуркой.
— Господа! потише: Сигаев говорить будет!..
— Говори, Сигаев!.. Отчитывай их бабушку!..
— Звякни, брат, во все колокола! Заяви ему торжественно!..
— Господа! — кричал Сигаев, прижимая руку к груди. — Предложение его п-ства, действительно, целесообразно. В самом деле: проходит драгоценное время, нашим узникам от этого не легче…
— Освободить!..
— Зараз же выпустить!..
— Замки сбить!..
— Господа, позвольте!.. Крайние средства на край оставим! А сейчас давайте просить его п-ство тут же, при нас, составить срочную телеграмму войсковому наказному атаману. При нас же!.. Сами отнесем на телеграф, а ответа подождем… тут же, вместе… и его п-ство также…
Не сразу и не так дружно, но с видимой готовностью отозвались голоса:
— Ну, в добрый час!..
— Отбивай телеграмм самой большой скоростью!..
— Просим, ваше п-ство! Уважьте!..
— Ваше п-ство! — склонив голову набок, тоном самой убедительной, нижайшей просьбы обратился к генералу студент, а в глазах его прыгали огоньки веселого смеха. — Уважьте покорнейшую просьбу… телеграфируйте, что станичный сбор требует освободить арестованных…
Генерал встал, шумно вздохнул, помахал платком в лицо и осторожно-сожалеющим голосом сказал:
— Так не могу.
— А-а… не можешь?.. — посыпалась лавина криков на его голову. — Ну, сиди тут!..
— Чтобы не скучно было!..
— Не мо-жешь? Ну, заночуешь!..
— Не могу, господа… Как хотите…
Генерал развел руками, хотел прибавить что-нибудь убедительное, но не мог, — мысль остановилась: все равно… бесполезно…
— Я не ожидал от вас, господа…
Не договорил. Слезы перехватили голос.
— …Я всегда… старался… — всхлипывая и размазывая мокрым платком слезы по мокрому лицу, с трудом выговорил он. — …И меня все-таки… Я не могу… как хотите… Вы обвиняете меня… подвергаете незаслуженным оскорблениям. Сила на вашей стороне… Пусть. Но видит Бог, господа…
Видно, тронули слезы: стали стихать. Смолкли. И стало слышно лишь, как генерал хлюпал носом и сморкался в мокрый платок.
— Ваше п-ство! — сказал студент сострадательно и серьезно. — Не согласитесь ли выработать текст телеграммы совместно?..
Генерал молчал. Говорить не было сил. Он долго утирался мокрым платком, продолжая размазывать слезы по лицу. Доносился глухой, ровный говор с площади.
— Все, что могу, это — просить, — сказал генерал новым, изменившимся от слез голосом, как будто страдая насморком, — просить, господа!.. Требовать?.. Но как же я могу согласиться на это: требовать? Я — человек подчиненный, обязанный исполнять. Исполнитель. Не верите… что ж делать… больше не могу: просить от своего имени и изложить желание сбора — только… За успех не ручаюсь. Но попробую. Воды, пожалуйста…
Текст телеграммы выработали довольно скоро. Отправили на телеграф Непорожнева и двух доверенных. Генерал просил позволения выйти хоть в канцелярию отдохнуть. Но вокруг здания и в майданной стояли непроницаемо-плотные, все-таки подозрительно-враждебные людские стены.
Войсковой старшина Кузнецов, в изнеможении опустившись на стул, отдувался, как кузнечный мех: п-пуф-ф… пуф-ф-ф… И молчал. Молчал и генерал. Точно совестились говорить и не глядели друг на друга. Лишь один секретарь спокойно моргал глазками и чувствовал себя, по-видимому, безмятежно. Он поглядывал в окно и изредка вслух передавал свои наблюдения.
— …Господ агитаторов Детистов к себе повел… кучкой…
— Чай пить, должно быть, — не без ядовитости заметил пристав Чертихин. В присутствии генерала он не решался присесть без приглашения от начальника и почтительно стоял в дверях.
— …Непорожнев идет… Ага, бабы… бабы до него добираются за что-то… Грозят…
— …Татьяна Семеновна подъехала, ваше п-ство. Беспокоятся, вероятно… Эх-хо-хо…
Генерал подошел к окну, — не очень близко, а так, чтобы лишь видеть площадь. Двигался в разных направлениях пестрый, оживленный муравейник. Громкий, взволнованный говор колыхался над стоявшими кругами, и все было необыкновенно и диковинно.
Глядя по тому направлению, куда осторожно тыкал пухлым указательным пальцем секретарь, генерал отыскал глазами Татьяну Семеновну, — пролетку свою он еще раньше увидел. Да, она… Бабы окружили ее… Жестикулируют, по-видимому, враждебно, качают головами укоризненно. Очевидно, пререкаются. И лицо у Татьяны Семеновны взволнованно и испуганно. Присутствие ее здесь, в этой толпе, показалось ему совершенно неуместным. Он хотел уже подойти к окну и крикнуть ей: «Уезжай-ка, голубушка, домой, — нечего тебе здесь делать…» Но… не подошел. Еще при ней начнут улюлюкать на него… Да! кто бы это мог предположить? кто бы знал?.. А может быть, сейчас идет то же и по всей России?.. И втайне генералу очень хотелось, чтобы не он один пережил теперь такую передрягу.
В шесть часов вечера был получен ответ на телеграмму. Разрешалось освободить арестованных.
Генерал хотел что-то сказать, но восторженный рев заглушил его.
— Пок-корнейше благодарим, ваше п-ство!
— Спасибо вам!..
— Молодец генерал!.. Вот так генерал!.. Урра-а!.. А-а-а!..
А-а-а!..
И перед его глазами, теснясь, налезая, давя друг друга в дверях, все эти взмокшие, недавно озлобленные люди, теперь бурно обрадованные, добродушные, шумно-веселые, ринулись вслед за приставом Чертихиным к окружному управлению освобождать арестованных. Было даже удивительно, как могла уместиться здесь такая масса народа. Она запрудила всю улицу, растянулась на полверсты, шумно- торжествующая, многоголосая, спешащая. Белая известковая пыль вилась над нею длинной полосой, как фантастический воздушный мост. Крик стоял в воздухе и, удаляясь, походил на глухой звон бубенцов.
И какие добрые, почтительно-предупредительные стали все, как мягко преобразилась вся недавно дикая толпа, как будто новая стала у ней душа, расположенная, благодарная и благожелательная…
Когда сторож Игнат, одним из последних, подошел к генералу и поклонился ему в ноги, со слезами извиняясь за причиненное огорчение, — генерал расплакался сам и пожал Игнату руку. Игнат, в порыве восторженного чувства, поцеловал руку генерала.
— За невинных страдальцев, ваше п-ство! — сказал он растроганным голосом. — Честь вам и слава!..
«За невинных страдальцев… — грустно подумал генерал. — Кого же он разумеет под невинными страдальцами? Кто, в сущности, из нас больше невинный страдалец: я или те… в кутузке?.. Эх, как все бессмысленно и жестоко!»
Даже дома, переодевшись, отдохнувши, как будто даже успокоившись, окруженный любящим попечением семьи, старавшейся деликатно и осторожно отвлечь его от невеселых мыслей, он долго не мог отрешиться от этого ужасного кошмара нелепой действительности, которая оглушила его таким неожиданным крушением и унижением, — долго не мог забыть это дикое представление. Минутами ему казалось, что произошло нечто непоправимое, безнадежное, убийственно-срамное, точно в одном белье
