заставляла нас невольным образом устремлять на нее наши взоры более, нежели на другие представляющиеся нам предметы. Она, казалось, заметила это и по окончании первого действия на своем отечественном языке обратилась ко мне с своим разговором, как к ближайшему подле нее сидящему. Первый вопрос ее был: «Конечно, вы русские, посетившие сей город из любопытства?» Я удовлетворил оному в полной мере и прибавил к тому, что мы не только в том не раскаиваемся, но и почитаем сей день счастливейшим в нашей жизни, встретясь со столь прелестною дамою, как она. Во всякое другое время такое объяснение было бы неприлично, но здесь поместалось оно кстати. Она благодарила меня за такое приветствие и взаимно объяснила свое удовольствие, что видит русских, и, услышав незнакомое ей наречие, она тогда же нас узнала, и сверх того находит нас не такими, как она предполагала. Здесь должен я сделать небольшое отступление от моего романического повествования и дать заметить, что действительно нас, русских, как отдаленных жителей хладного Севера, почитали не только вовсе не образованными, но, если смею сказать, ниже людей, населяющих остальную часть просвещенной Европы, то есть разумели за диких варваров, исполненных неимоверною жестокостию и не знающих кроме своего собственного наречия, а может быть, и наружность нашу полагали не столько благовидною. Вот общее предубеждение сего края, а потому и сей графини, которая, как кажется, весьма удивилась, найдя нас людьми обыкновенными и свободно изъясняющимися не только на ее природном, но и на французском языках, из коих сей последний она также в продолжение своего разговора со мною употребляла. Теперь займемся продолжением: я понял смысл последних ее слов и с оскорбленным честолюбием, подавшим мне сверхъестественную способность к объяснению, старался всеми мерами вывести ее из сего обидного для нас заключения. Будучи убеждена самыми ясными доказательствами, она извинялась в прежней своей мысли и относила ее не к себе собственно, но к общему расположению умов своего края. Потом разговор наш обратился на действия театра, и она увидела из моих суждений, что мы не только с ним знакомы и имеем вкус, но и умеем ценить все вещи так, чего они действительно стоят. Я рассказал ей о наших театрах и блестящих его представлениях, каковые действительно были в незабвенные времена императрицы Екатерины II в С.-Петербурге. Она слушала все с удивлением, и приветливое ее со мною обращение постепенно увеличивалось. Это сделало, признаюсь, и на меня большое влияние. Но занавес опустился, и сцена переменилась. Театр кончился, и мы сочли обязанностию поблагодарить прелестную графиню за ее приветливость, которая, как мы говорили, останется навсегда воспоминанием случайного нашего посещения города Пассау, и в особенности столь приятной встречи и с такою особою, как она. Нет, возразила графиня, я хочу, чтобы сие воспоминание было для вас еще живее, и потому прошу вас пожаловать ко мне на ужин. Можно ли было отказаться? Мы взглянулись между собою – и дали слово, прибавив к тому приличные деликатности. «Есть ли у вас экипаж?» – спросила она. «У нас есть коляска», — отвечали мы ей. «Так прошу же вас ехать за мною». Мы проводили ее до кареты и в восхищении полетели за нею. Дорогою удивлялись мы столь нечаянному случаю, познакомившему нас со столь прелестною женщиною, и решились им воспользоваться. Двое моих товарищей относили сие счастливое обстоятельство более ко мне, судя по беспрерывному ее занятию со мною, и любопытны были видеть, чем все это кончится. Наконец, мы подъехали к дому, вышли из коляски,и тот же человек проводил нас в покои, не богато, но опрятно и со вкусом убранные. Графиня встретила нас с живейшею радостию и заняла различными разговорами. Здесь открылась мне совершенно прелестная женщина, удобная восхитить душу смертного всеми возможными благами на земле, для него определенными. Большие голубые глаза ее с быстротою молнии перебегали с предмета на предмет; алые уста ее не умолкали; слова текли рекою; она обращала свое внимание на все случаи жизни; но более всего интересовалась узнать многие подробности о нашем отечестве и оставалась всегда удовлетворенною. Нас позвали к столу, и мы в разговорах не чувствовали, как оный кончился. Время было довольно уже поздно и напоминало нам об отъезде; но все что-то невольным образом нас останавливало. Так-то влияние прелестной женщины действует над нами! Хотя она была для нас не иное что, как блестящий метеор, долженствующий скоро исчезнуть, но как я чувствовал со стороны графини какое-то пред моими товарищами преимущество, то мне более их не хотелось расстаться с нею. И действительно, я не обманулся. Мы собирались уже к отъезду, но графиня еще нас удержала и доказала чрез то, что желания ее были подобны нашим. Наконец, мы стали прощаться со всеми приличными выражениями признательности к ее добродушному поступку, и графиня платила нам за то всею взаимностию. Но вдруг сцена переменяется: графиня обращается ко мне и с неизъяснимою нежностью говорит, что ежели мои товарищи столько уже неблагосклонны, то просит меня уделить ейгеще несколько минут и остаться с нею, и что экипаж ее во всякое время готов к моим услугам. Я колебался и не знал, что ей отвечать; но товарищи мои предварили меня и предложили свое согласие, что они, отъехав, пришлют ко мне коляску и будут ожидать меня в гостинице, где мы остановились. Дело сделано, и товарищи мои отправились. Мы остались одни. Разговор наш сделался свободнее и живее; одни мысли лилися за другими; они коснулись до нашего сердца, как оно не в состоянии бывает иногда противиться своим влечениям; как в таком случае не уважает оно своими обязанностями и предается таким приятным чувствованиям, которые, оставляя на нем неизгладимую печать, напоминают вместе с тем и о его заблуждении. Это было слишком ясно; рассудок мой умолк; я видел только одну графиню; чувствовал одно только ее очарование и не мог ему противиться… Так страсти господствуют над нами и одно мгновение блаженства поглощает целые века страдания! О, человек! Какие гибельные несовершенства, какие непростительные слабости, при всем твоем разуме, при всех твоих добрых качествах вмещаешь ты в себе! Я не распространяюсь здесь более о сем чудном происшествии, как о таком предмете, на который благоразумие опускает свою завесу и скрывает его от глаз невинности. Наконец, с трогательными выражениями, с пламенною нежностию мы расстались. Я возвратился к моим товарищам, с великим нетерпением меня ожидающим; немедленно сели мы в почтовую коляску и поехали в Шардинг, куда только что к свету следующего утра поспели. В продолжение нашего пути мы ни о чем более не говорили, как о странном происшествии, совершившемся с нами и о таинственной его развязке – но между друзьями нет тайны. Со всем тем товарищи мои, как люди с подобными слабостями, много завидовали преимуществу, которое случай бросил на меня столь внезапно. Обстоятельство сие долго забавляло нас собою и наконец, покоряясь общему порядку вещей, обратилось в сладостный сон, коего мечты занимают нас только до определенного времени».
5 декабря полк выступил из Шардинга и следовал через местечко Пейербах, города Эфердинг, Линц, Фрейштадт к м. Каплиц, что уже в Богемии.
В Линце 8 декабря была дневка, офицеры посетили местный театр и обедали у президента города, графа Аугсбурга.
IV. В Богемии
В то время, когда русские войска решительным образом удалялись с театра войны, Англия сильно встревожилась разрывом союза между Россией и Австрией. Имея интерес постоянно ссорить между собою державы европейского континента, участвуя всегда в коалициях одних государств против других (преимущественно против Франции), доставляя для подобных войн деньги и желая прежде всего ослабить наиболее опасного своего врага, Францию, Англия опасалась, чтобы венский Двор не заключил отдельного мира с Французской республикой. Поэтому английским послам в Петербурге и Вене, Витворту и Минто, предписано было всеми способами содействовать примирению обоих императорских Дворов и продолжению войны общими силами. Состоявший при армии Суворова английский уполномоченный Викгам не раз имел с ним, сначала в Линдау, а потом в Аугсбурге, рассуждения о плане будущей кампании. Лондонский кабинет принял план генералиссимуса с таким живым участием, что немедленно же сообщил его в Петербург и в Вену как собственное свое предложение, обещал выдавать денежные субсидии на содержание 80000 русских войск с тем, чтобы главное начальство над ними было вверено Суворову, а король Георг III в собственноручном письме от 16 ноября выразил желание, чтобы Павел Петрович показал еще раз свою снисходительность к венскому Двору и «справедливое свое негодование принес в жертву
