– Ты прямо как дура, – рассмеялась Аска. – Я ведь просила тебя: без экстраполяций. Давай так: в полседьмого на Большом перекрестке. Я тебе кое-что покажу.
Я кивнула, и она пошла обуваться. Потом щелкнула дверь, и я осталась одна. Я поставила будильник – на семь двадцать, подвинула ближе к кровати поднос с набранным шприцем. Мыслей было мало: вечер был пустым, и пусть я не понимала, как, но Ленгли получала нужную ей информацию. Мне было интересно, я устала от общения и убеждала себя не верить в ложь.
В темноте звуки стали ярче, они оживали на потолке дрожью, которую я не видела при свете, они создавали новые углы там, где их не было. Комната разгоралась все заметнее: звуков не стало больше, просто я стала вслушиваться в мнимую тишину.
«Пусто. Тихо».
Я подняла над лицом забинтованную ладонь. Не могу рассмотреть, поняла я. Где-то в темноте был бинт, была рана, которую коснулась губами Аска Ленгли. Я подумала и вытянула телефон. Вспышка экрана была оглушительной, но я переставила будильник на шесть.
«Новое сообщение» – «Добавить номер».
Я подержала руку над меню «Отправить», а потом поменяла точку на запятую.
Утром ветви парка стали стеклом.
На земле остался ночной снег, а влагу на деревьях схватило блестящей корой. Мне хотелось спать, при вдохах тянуло в груди, но я осматривалась. Вокруг лежали не схваченные кадры, и я почти жалела, что не взяла фотоаппарат. Оставалось только думать о том, что нет солнца, что нужна высокая светочувствительность, и почти наверняка снимки получились бы зернистые. Но шепчущая ночная темнота, схваченная кустами, но черные ветки, облитые стеклом, но брусчатка, на которую так больно будет падать, – это выглядело мрачно, волнующе.
Красиво.
Я осторожно дышала, зимнее пальто непривычно оттягивало плечи.
И очень хотелось спать. И еще было спокойствие.
Две главные парковые аллеи встретились под космами обледенелых ив, и я почти сразу увидела Ленгли. Она бегала: кроссовки, шорты, майка. Она помахала мне, забегая на перекресток с малой тропинки.
– Привет. Погодка – говно, – объявила Ленгли. – Самое утро, чтобы кому-нибудь нагадить.
Она вытягивала из ушей пуговицы наушников, снимала со спины рюкзак.
Она была недовольна, но казалась выспавшейся.
– Что ты хотела показать?
– Сейчас идем уже.
Ленгли набросила рюкзак на одно плечо и показала:
– Нам вон туда.
Лицей оживал, и меня тоже покидал сон. Я почти видела перед собой дверную ручку, видела класс. Мне хотелось представлять, какая сегодня светотень в знакомых кабинетах, получится ли дискуссия, удастся ли что-нибудь новое. В лицее будет Икари, и все будет хорошо.
– Что с лицом? – поинтересовалась Аска.
– Ничего.
– Думаешь о Синдзи? Или о работе?
Я вспомнила о новом сообщении и кивнула. Аска рассмеялась. Ее смех почти сразу исчез в путанице обледенелых ветвей, словно в «тихой» комнате. Застывший парк берег тишину, экономил свет, он был прекрасен, и будь еще немного солнца – и я бы вернулась за камерой.
– Сюда.
Мы стояли перед входом в учительское общежитие.
– Что ты хочешь показать? – повторила я.
– Увидишь.
– Аска, Рей! Утречко!
Я оглянулась. На турнике у северного крыла висел Тодзи: одной рукой он держался за перекладину, а другой махал нам.
– Обезьяна-кун, – сказала мне Аска и помахала Тодзи в ответ. – Но дерется неплохо и честно. Он мне нравится: бывший коллега, как-никак. «Долг, честь, отчизна» и все такое прочее.
– Он хороший учитель.
– Хороший, – согласилась Ленгли, открывая дверь общежития. – И, вопреки расхожему мнению, не тискает своих учениц.
В холле пахло сном и ночными посиделками: пахло отсыревшими пепельницами, пСтом пополам с одеколонами, пахло неправильным спиртом и несвежим дыханием.
– У Линды вчера народ хорошо гудел, – сказала Ленгли, жестом указывая на лестницу. – День рождения, наверное.
«Скорее, поминки». Я не могла отделаться от ощущения страха, от ощущения предчувствия. Все вокруг будто готовились к чему-то: выпивая, отрицая, просто пытаясь делать вид, что все хорошо. И если в учительских кабинетах это отступало – перед детьми, перед стопками бланков и стопками тестов, – то здесь…
Здесь было очень плохо.
– Сюда.
Стены недавно красили, но они все равно выглядели старо. Влага старила панели, и свет ярких ламп звучал неправильно, молодо. Мне было интересно, что за всеми этими дверями. На дверных табличках мелькали знакомые имена, почему-то хотелось зайти, хотелось увидеть чужие разворошенные постели.
«Здесь все интересные», – сказала Аска, и я поняла, что не могу ничего добавить. Почему Макото так не любит курящих учеников? Что за жизнь у Мари? Как Мана смотрит на себя в зеркало, как она красится?
– Нам сюда.
Я увидела дверную табличку и застыла. Снова был холодный пол, который больно впивался в лопатки, снова дергался потолок, снова, снова…
– Нет, подожди.
– Да ну сейчас уже.
Она открыла дверь – как к себе домой. Оттуда хлынул свет, и я стиснула рукоять трости. Я услышала вскрик – вскрик девушки – и свет перестал что-то означать.
Элли сидела на кровати, прикрыв руками грудь. Она успела надеть только один чулок и не успела расчесаться. Ангел во мне слышал ее страх даже сквозь густую пелену симеотонина. Она боялась, и ей было стыдно.
– Что вы здесь… Мисс Аянами?
Она смотрела на меня, я – на нее, и я не знала, как поступить.
Зато знала Ленгли.
– Оделась и п'шла вон, – прошипела Аска. – Где?
– В д-душе…
– Момент, – сказала Ленгли и исчезла.
Квартира была небольшой, бил свет – сквозь прорванные тучи, сквозь окно – и мы остались вдвоем, и это было хуже, чем боль.
– Он… Обижал тебя?
– Нет, что вы, – она рассмеялась. Звонко, заливисто.
Она рассмеялась. Она рассказывала, какой он хороший, как много знает, как ей нравится с ним.
«Не ее мысли», – поняла я. Импринт чужой воли – как знакомо, как отвратительно. Как мелко. И еще одно: это ведь я побоялась что-то сказать, когда он пригласил ее поговорить в столовой.
– Замолчи, – попросила я. – Пожалуйста, замолчи.
