– Нет, вы не посмеете, слышите, не смейте жаловаться на Каору, не смейте…
Она закрыла глаза и плакала. Я положила руку на ее щеку, и слеза стекла в ложбинку между большим и указательным пальцами. Чужая слеза жгла, как кипящее масло, а Элли все плакала, а я – нет.
Когда сзади послышались шаги, глаза Элли были пусты, мои виски звенели, а руки будто сковало утренним льдом. Солнце падало на почти высохшие слезы лицеистки, внутри нее горели пожары, и я знала, что могла бы осторожнее, точнее, нежнее.
Я могла войти в ее память с мягкой тряпкой, но вошла с огнем: чтобы навсегда, чтобы наверняка.
«Поспи. Просто и без снов».
– О, и ты здесь!
– Ну-ка, сядь.
Страаааах…
«Надо обернуться», – подумала я и вдруг поняла, что хочу этого.
Ленгли усадила Каору за стол, развернула стул и оседлала его – точно напротив. Солнце вызолачивало мокрые волосы Нагисы, капли на его халате. Солнце било ему в лицо, но он, щурясь, смотрел только на меня. «Он хуже видит левым глазом. На две диоптрии», – вспомнила я.
– Доигрываешь в мои игрушки? – спросил Каору.
– Сюда смотри.
Ленгли вытащила из рюкзака длинный пистолет и положила его на стол, а рядом – блистер таблеток.
– Что это? – Каору улыбался мне. Честно, ярко и открыто, а у меня за спиной спала Элли.
Я ждала ответа Аски и повторяла как заклинание: «цианистый калий, цианистый калий, цианистый калий…»
– Нитроглицерин.
– А, – сказал Каору и впервые посмотрел на Ленгли. – А за что?
– За все хорошее.
Она тоже улыбалась: брезгливо и снисходительно, а ладонь ее лежала на рукоятке пистолета.
У Нагисы за ухом мыльная пена, разглядела я. Трость подрагивала у меня в руке, и я чувствовала: еще немного, еще несколько слов, обращенных ко мне, и я рассыплю трость в пыль.
Для начала – трость.
Каору покачал головой и с треском вынул таблетку, положил ее на язык.
– Воды можно?
– Так жуй.
Он дернул челюстью и принялся жевать: медленно, как рептилия. Аска гладила тремя пальцами ребристую рукоятку оружия и не отводила глаз от лица Каору. Сцена была гадкой, как комок блевотины, их взгляды хотелось отмыть, хотелось отмыть себя, хотелось…
Каору глотнул.
– ВсК.
– Нет. Не всК, – ответила Аска. – Следующую.
– Следующую, – протянул Нагиса, вертя блистер пальцем. – И сколько всего мне их съесть?
– Все десять штук.
– Но мне же будет больно, – улыбнулся Каору. – О-очень больно.
– У тебя в любом случае заболит. Или голова от нитроглицерина, или кусок руки от карбида молибдена. Жри давай.
Аска подняла пистолет и приставила его к плечу Каору.
– Рей, – позвал он. – И ты что, так это оставишь? Это же для тебя шоу. Сделай что-нибудь.
«Сделай что-нибудь!»
… Каору гладил ее щеки, и с них слезала кожа. Он уже умел контролировать карминную дрожь, а я не умела ничего – только смотреть, только пытаться что-то почувствовать. Девочка умерла, и только тогда он меня отпустил.
«Сделай что-нибудь!»
– Она занята, – любезно сообщила Аска сквозь грохот света, грохот пульса. – Рей думает и приходит к правильным выводам.
– Рей, – прошептал Каору. – Я приду вечером, Рей. Пусть рыжик думает, что она может меня держать. Я приду.
– А ну закрой рот и жри! – прикрикнула Ленгли.
«Это как свист кнута», – поняла я. Мне было холодно, и ремешки бюстгальтера стали острыми от пота.
– …Я приду, – шептал Каору, и я видела только его глаза. – Я приду, мы разогреем саке – сильно разогреем, и когда оно закипит, я волью тебе его…
– Приходи.
Свет померк.
Я подошла к столу и положила на него трость. Алюминий покрылся коркой окалины, ручка сгорела у меня в ладони. Трость изогнулась, как лук, а резиновый набалдашник тяжелыми каплями стекал на пол.
Я вдохнула дым горящей резины, дождалась, пока смрад взорвется болью под переносицей, и повторила:
– Приходи.
18: Цветок ненастья
Я остановилась только у лестницы.
«Плохо как. Совсем плохо».
Плохо было то, что я ушла – нет, сбежала, – оставив там Элли. Плохо было сердцу, и совсем уж плохо – ногам. Я провела перед лицом рукой. За ладонью оставался призрачный след, колени отказывались служить, и кто-то очень умный шептал:
«Ты сама позвала его. И он ведь придет».
– Давай, давай, – сказала Аска. – Вот сюда.
Меня подтолкнули, почти пронесли немного, а потом я присела, ощущая спиной ровную поверхность.
– Молодец, молодец, – приговаривала Ленгли. – Умница.
Она уминала мне плечи, усаживала, подпирала. «Это общежитие, – думала я. – Сейчас коллеги пойдут на первый урок. Нет, нет, не надо мне сидеть».
– Руку дай… – вспыхивали слова. – Нет, черт, шею… Ага, вот так!
Укол. Шепот о том, что Акаги дала ей этот шприц, что все ненадолго станет хорошо, какие-то химические термины… Аска держала руку – ту самую, перебинтованную, и я чувствовала жар. И чувствовала: мне лучше настолько, что я готова спрашивать.
– Он придет?
– Нет.
– Нет?
– Нет, я сказала.
«Нет». Аска смотрела мне в глаза, я видела ее одобрение.
– Он стал таким, чтобы растормошить меня, – сказала я.
«Я знаю», – кивнула Аска.
…А потом ему понравилось. Так иногда бывает, когда сводит с ума боль, а потом – близкий человек, который не становится ближе. Будить можно поцелуем, можно – ударом по голове. В конце концов, заставлять кого-то жить – это уже насилие.