— А я?
— И ты гордись.
— Чем?
— Тем, что ты еврей.
— А ты чем?
— А я тем, что я русский.
— Но в чем же твоя заслуга? Ты выпал из тьмы — и всё.
— И всё?
— И всё. Ты ничего себе предварительно не заказывал, не выбирал… Чем же гордиться?
— Чем же гордиться, Лешечка? Мы по уши в говне.
— Заткнись, — говорит Тихомирыч, бычась и оглядываясь, — мы не одни.
Он тоже уже изрядно перебрал, но держится.
Мы не одни. У нас веселая компания. У нас дома. Мы гуляем. Уже не помню по какому поводу. Под Новый Год, что ли. Пьем и глотки дерем. Как Хромополк среди нас оказался, я не знаю. Он всегда среди нас.
И на лекциях, и на таких вот вечериночках. Никто на него и внимания не обращает. Когда хочет — припрется, куда хочет — заглянет. Работа у него такая. Куратор наш. Ровный, гладкий, обходительный. Свой в доску. Ни на кого не доносит, никого не дергает. Живет, как и мы все, звезд с неба не хватает, ходит, шутит. Чего ж его гнать?
— Ты, Леша, его боишься.
— Кончай паясничать.
— Я-то?
— Ты-то.
Разлил нам обоим. Только нам. Угомонить меня норовит. Но попробуй угомонить вулкан!
— Поехали.
— За тебя.
Опрокинули. Хромополк к нам подсел.
— Что же это вы, ребятки, одни?
— А ты разве пьющий? — Тихомирыч.
— А ты разве не на посту? — я.
Хромополк улыбнулся, ни мне, ни Тихомирычу не ответил и как бы походя закинул:
— Вы уже, наверно, слыхали, Солженицыну нобеля отвалили.
Тихомирыч, шутя:
— Так ему и надо.
Я, не шутя:
— Так нам и надо.
Пауза, тишина, заминка. Запахло взрывом. Тихомирыч решается приоткрыть клапана.
— Да, — говорит он солидно и веско, чеканя каждое слово, как будто за кафедрой, — история литературы, знает примеры, когда того или иного писателя признают сначала чужие, а потом уж и свои. Так было с Айтматовым, например. Сначала русские, а потом уже и киргизы его признали.
— Ну да причем же здесь Айтматов? Дал вам всем пинка Солженицын — вот и радуйтесь.
— Да чего же нам?.. А тебе?
— А мне в радость. Хотя тоже тоскливо. Но не оттого, что дали, а как о том сообщили в наших газетках. По сообщениям зарубежной печати… Да еще микроскопическим шрифтом, да всего в десять строк, будто речь не о гении, а хрен знает о ком.
Я сорвался-таки с тормозов. Но и у Тихомирова, видно, уже подошло к самой глотке. Все вокруг застыли, глядели на нас вытаращенными глазами.
— Ну да, поэтому ты сразу протест накатал! — выпалил он зло.
— А ты откуда знаешь? — я чуть со стула не свалился.
Господи, неужели гэбэшам уже и это известно? Неужели перехватили?
— Оттуда!
— Ну что ж, хорошо работаешь, Хромополк. Ты только скажи, перехватили мое письмо? Да?..
— В «Правду», что ли?
— Да оставь его в покое!
— Ну кто ж еще мог тебе об этом донести?
— Это мое дело. Ты же передо мной не отчитывался, когда посылал, чего же я должен? Ты думал, как это на кафедре отразится? На всех? Смелый какой выискался!… Один ты, да? Один ты чистенький?…
— Я за кафедру не в ответе.
— Зато она за тебя.
— Вот это-то и хреново. Но не моя вина…
— Так рассуждают — знаешь кто?
— Кто?
Его тащила к выходу Зинаидка, жена его, а Нинуля, став позади меня, тщилась закрыть мне рот ладонью, прижимая меня затылком к своему животу. Танечка Горидзе запрыгала между нами, стараясь унять обоих. Трещала радиола, кто-то плясал, кто-то подбадривал нас смехуечками. Хромополк, вольно или невольно замесивший все это, стоял в сторонке.
— Кто? — рычал я, сквозь Нинулину ладонь. — Кто?!
— Мудаки и провокаторы!
На мудаков я не среагировал (так оно и есть, да к тому же нормальная обиходная, ничего не значащая пришлепка), а на провокаторов…
— Это я провокатор?!
Тихомиров был уже в коридоре. Зинаидка одной рукой прилаживала на нем ушанку, а в другой держала пальто, подставляя растопыренный рукав под его то и дело вырывающуюся руку.
— А то кто же еще! — выдавил он из себя, влезая в рукав.
— Ах так! Ну так знай же, милый мой Алексей Георгиевич, мы живем в тюрьме. Такие вот непровокаторы, как ты, сделали из своей горячо любимой родины тюрьму. И не тешь себя, дорогуша, никакими иллюзиями. Тюрьма! Тюрьма!.. Будка собачья — и та более пригодна для жизни…
Мне было все равно. Лавина — попробуй удержать.
Ясно, что после этого все разошлись. Нинуля сидела у недоеденного разоренного стола, в который она ухлопала столько сил, и тихо плакала. Я же не испытывал ни угрызений, ни страха. Просто было жаль, что выместил все на друге. Ведь он, по сути, чистейшая душа. Защищает меня где может и как может. Теми же глазами смотрит на всю эту дребедень. Только что — не герой. А кто из нас герой? И можно ли от всех геройства требовать? Это они, твари, поделили всех на героев и изгоев, а людям этого не надо, они не могут так. Им жить надо, есть, пить, кормить семью. Кафедрой заведовать.
— Как Тихомиров-то поживает? Все еще там, с тобой?
— А вы разве не переписываетесь? — лунное лицо Хромополка дернулось вширь.
Мы сидели в зале пиццерии на Эри стрит. Ничего умнее, как завести его сюда, я от неожиданности не придумал. Да и что можно было придумать — не посылать же его круто к такой-то матушке или, что так же нелепо, сразу домой тащить. А тут можно было посидеть, дух перевести.
— Я послал ему пару писем, но все без ответа.
— Идейно выдержанный товарищ, — снова морда его вширь потекла.
— Что верно, то верно. Но и ваши гаврики там не дремлют.
— Когда-то не дремали, теперь перестраиваются.
— А ты как? Все еще у них?
Его глаза округлились, заблестели, щеки рванулись к разным полюсам и в этом положении как бы застыли. Он не произнес ни да, ни нет, но слов и не нужно было — легко читалось его лицо. А как же, — было написано на нем. — А как же иначе? Официантка принесла пиццу, нарезала ее, как обычно, на треугольные куски. Ему порцию, мне порцию, наполнила наши кружки пивом и, спросив не нужно ли нам
