еще чего, удалилась. Он отпил с полкружки пива, крякнул от удовольствия и с аппетитом набросился на пиццу.
— Проголодался я что-то. Вкусно.
Его поза, движения, манера держать себя не выдавали в нем человека, которому все здесь в диковинку: полумрак, расписанные каракулями стены, разноцветные неоновые светильники, усеянный сверкающими рюмками потолок над баром, обилие и разнообразие напитков, услужливость официантки. Он не глазел по сторонам, его ничто не удивляло. Уписывал пиццу за обе щеки и изредка поглядывал на меня. Его широкое круглое лицо играло, как в мультфильмах, то разольется в улыбку, то вновь застынет лунным блином, как бы все время приговаривая «а хорошо ведь, ах как хорошо».
— Ты давно здесь?
Поднял голову, расплылся, сделал несколько жевательных движений тугими челюстями, сглотнул и застыл на миг, уставясь на меня в упор:
— Где?
— Не на луне же.
— Здесь у вас? Здесь у вас не
— А где давно?
Поднял кружку с пивом, задумался на миг, сделал несколько глотков и ставя кружку на место, только крякнул:
— Ах хорошо, широка страна моя родная!.. — и тут же добавил: — Ну а ты-то как? Как Нина? Ребята?
Когда уходили, он не дал мне платить. Вытащил из бумажника
Кредитка его смотрелась не новой, а, что называется, видавшей виды. Блеклой и потертой.
Простейший сюжет. Хромополк — не простой гэбэшник, а шпион. Он приехал завербовать Сашку моего. И с успехом это делает.
А что? Молодой преуспевающий инженер-физик, начиненный знаниями самых последних достижений мировой электроники, — чем не улов? К тому же, мягок, романтичен, с несколько по-детски сентиментальной памятью о родине, русский по самому нутряному складу души, вкуса и вообще сознания. Может ли быть еще что-нибудь более лакомое, более привлекательное для наших вездесущих тевтонцев, чем этот неоперенный молодец?
Так что Хромополк его вербует, а я, узнав об этом, убиваю и себя, и его. Сына, значит, чтобы не достался вашим тевтонцам.
Однако, как ни велик соблазн потрафить любителям увлекательного чтива, по более трезвому размышлению, решаю, что тевтонцы уже не те. Да и сюжет изрядно поизношен. И Голливуд, и Мосфильм попахали здесь весьма основательно. Поэтому — не надо. Сочтемся славою. Да и времена, вроде бы, не те. Вроде бы, перестраиваемся.
И все-таки…
И все-таки, черт меня дернул ляпнуть об этом Кириллу. Совершенно случайно как-то и сдуру. Он все норовит сюжеты мне подбрасывать, объясняет, как можно разбогатеть на писательстве. Ну вот однажды я и дал маху. С единственной целью, чтобы отцепился.
Но сперва о нем.
Назвать еврея Кириллом — штука явно экстремистская, но он здесь не при чем — так захотелось его родителям. Они все (родители, а также тети и дяди) были активистами-октябристами, пламенными ленинцами, борцами за народное дело. Его бабка дружила когда-то с Жаботинским, но позже разошлась с ним в вопросе о правомерности участия евреев в русских делах. Она решила доказать эту самую правомерность собственным примером и назло своему возлюбленному возглавила одну из малых подпольных сормовских ячеек. Там она сблизилась с Буревестником Революции, которого тоже покинула во время его острой полемики с Лениным о русском крестьянстве. Она, естественно, приняла сторону вождя и потому сравнительно долго благоденствовала в вышних сферах, пока, наконец, в 1934 году новый вождь ни отправил ее на долгосрочный отдых в алма-атинские степи, где она и почила, оставив на боевом посту пятерых своих отпрысков: трех дочек и двух сыновей.
Кирилл, сын младшей дочери своей выдающейся бабки, родился в год ее (бабкиной) славной кончины. Несмотря на немилость вождя, бабку хоронили в Москве и с большими почестями, строго блюдя и дух, и букву нарождающегося догмата новой веры. Это обстоятельство открывало перед народившимся внуком широкие дубовые двери, и он этим поначалу немало гордился. Позднее, однако, когда его правоверных дядь и теть одного за другим на его глазах стали отправлять в лучший мир, его оценка бабкиных подвигов и своего места в них круто изменилась.
— Я тебе по секрету скажу, лучше бы она осталась тогда с Жаботинским.
Говорить по секрету потеряло всякий смысл, но вот прилипло к Кириллу — не отодрать, — в роли этакого поэтического нюанса речи, всегда смелой и колоритной. Нетрудно вообразить его речь, окажись он вдобавок еще и внуком Жаботинского, но не будем травить душу, поскольку и без того он — человек выдающийся.
Выдающийся не в смысле известности, а в том смысле, что у него всегда выдается, выпирает ум. Как в тесной комнате острый угол стола, на который все натыкаются. На ум Кирилла тоже все натыкаются. Он всегда заявляет о себе еще до того, как его хозяин открывает рот: «Смотрите на меня, смотрите! Я ум Кирилла. Не правда ли, нет в мире ничего острее и сильнее меня!»
Ну, а уж, когда Кирилл сам заговорит, тогда и вовсе туши лампу, потому как никакой лампы не нужно. Его ум освещает все вокруг поярче самых ярких ламп. Вот такие мы еврейцы-плебейцы, еврейцы- эпикурейцы. Нам что дыму в глаза напустить, что ума — пара пустяков. Нам мало быть умными — нам не терпится поколоть этим чьи-то глаза. Нам мало быть богатыми — нам не терпится обвесить себя золотом с головы до пят. Нате, смотрите — нате, завидуйте!
Что поделать, люди не любят этого. Я тоже не люблю.
Сказать об этом Кириллу — бесполезно, потому что он немедленно с тобой согласится и начнет уверять, что сам об этом всю жизнь только и знает что говорит.
— Что же ты хочешь? Это же наши еврейцы. Разве они умеют иначе? Что? Да… Разве они понимают, что это некрасиво, что это уродливо? Я тебя умоляю, о чем ты говоришь? Тут разве есть о чем говорить? Послушай, не вбивай себе это в голову. А? Что?..
Вообще, он настаивает, что евреи его меньше всего интересуют и не будь антисемитов, он забыл бы даже думать о евреях. Но тем не менее, видимо, потому что антисемиты все еще кое-где есть, он то и дело приносит мне прекрасную патриотическую информацию. Начинает он обычно так:
— Что ты знаешь? Я тебе по секрету скажу…
Так, по секрету, он поведал однажды о том, что у славян, населявших территорию будущей Киевской Руси, слов
