Свадьба

подбирает нужные слова, либо борется с соблазном поведать всем нечто важное.

И он поведал о том, что произошло с ним в прошлом месяце в Израиле. Когда стало понятно, о чем он рассказывает, я чуть было не расхохотался. Дело в том, что мне эту историю он рассказал, причем, по обыкновению, по секрету, еще с месяц тому назад, то есть сразу же по окончанию своего турне на нашу историческую родину. Тогда он звучал гораздо проще, и мне даже в голову не пришло, что надо сдержать себя от смеха и поддевок, настолько не вязалось все, что с ним, якобы, произошло, с тем, каким я знал его многие годы. На этот раз я почувствовал, что надо сдержаться, обижать не стоит — такая необычная сила, а может быть, не сила, а несвойственная ему одухотворенность, что ли, исходила вдруг из самых потаенных глубин его существа.

Кошмар! Не Кирилл, а ваше священство.

Итак, что же случилось с ним на родине предков? Его осенило, что он был такое в прошлой жизни. Да-да-да, шутки в сторону, руки по швам. Его не просто осенило, ему дана была возможность увидеть себя в прошлой жизни воочию. Причем, все это произошло очень просто. Он был на экскурсии в Масаде — крепость такая древняя на самой вершине утеса над Мертвым морем, куда в 70-м году новой эры после взятия римлянами Иерусалима и разрушения храма сбежало где-то около тысячи героических евреев вместе с женами и детьми и там укрепилось для дальнейшего сопротивления. И в течение двух лет 15-ти тысячная, технически хорошо оснащенная, по тем временам, армия римлян ничего не могла с ними поделать. А когда, наконец, вошла в крепость, то нашла только свежие трупы. Лучше умереть стоя, чем жить на коленях. Все защитники Масады, за исключением семи женщин и детей, спрятавшихся в колодце, фанатически верные своей родине, предпочли покончить с собой, но врагу не сдаться.

Кирилл понял, что с ним что-то происходит еще до того, как он с группой туристов пришел в крепость. Примерно, на половине пути на узкой тропинке, по которой они поднимались, у него опустился вдруг низ живота, и перед ним забрезжила как бы, но в явных очертаниях и предметно, глиняная ваза, причем с крышкой. Он еще подумал: кастрюля все же, а похожа на вазу. И мгновением позже в сознании мелькнула эта же ваза, но наполненная водой и стоявшая в глубине ниши с деревянной полкой. Его охватил трепет, он понял, что уже видел где-то эту вазу и эту нишу, и вслед за другими поспешил дальше вверх по тропинке. Когда поднялись в крепость, чувство присутствия в очень знакомом месте обострилось до предела. Какая-то непонятная сила отделила его от группы и подтолкнула в противоположную от моря сторону. По дороге, среди развалин, он наткнулся на нишу с деревянной полкой и глиняную вазу с крышкой, которые всего минут 15 тому назад он столь отчетливо видел в воображении. А когда он подошел к краю пропасти и взглянул на сбегающий вниз настил, сооруженный римлянами, в лицо ударило нечто огненное, как вспышка пламени, внутри которого он увидел римских солдат, ползущих вверх в тяжелых доспехах, и ощутил прилив злости. В этот момент он уже не сомневался, что был одним из защитников Масады, а именно: сорокалетним человеком, которого все звали Илотом. А вернувшись к нише, он почувствовал, что к стеснившей грудь злости примешалась жалость, и вспомнил, как после принятия яда женой и дочкой, он поднес жене эту вазу с водой, так как во рту у нее все горело, и она просила пить. Он сам уже тогда испытывал сильное головокружение и был на последнем дыхании, но воды жене принес…

Никто не засмеялся.

Кирилл закончил рассказ, но никто не засмеялся, не схохмил, не высказал недоверия. Перестали жевать. Молчали. Тишина облепила комнату вязкой глиной и сковывающей неловкостью. Только Полюся вполголоса спросила:

— А как же звали жену?

— Не помню, — так же тихо ответил Кирилл.

Вскорости все засуетились, начали прощаться. Наши с Кириллом машины были запаркованы рядом, так что по дороге к машинам я сказал:

— Ты, Кирилл, сумасшедший.

Сказал просто, не выпендриваясь, поскольку мое мнение об этом масадском эпизоде он знал.

— Как можно, — добавил я, — как можно быть таким инженером, как ты, с такими хорошими математическими мозгами и в то же время верить в такую чепуху?

— О чем ты говоришь? А разве я верю? Но это же было со мной. А? Что? Ты понимаешь меня, это было со мной. И я все это видел, как вот сейчас тебя. Было, помимо всяких вер. Что?… Я с тобой согласен, вера — вещь спорная, но как можно не поверить собственным глазам. А ты можешь не поверить собственным глазам? А? Что?…

«А? Что?» — слова-паразиты в его речи, они ничего не означают, разве что разбавляют бесцветность некоторым колоритом. Каждый раз произнося их, он непременно оглядывается по сторонам, словно боится, что кто-то может вмешаться и перебить его на полуслове. Наши жены сидели уже в машинах, а он все не отпускал меня. Так что я не рад был, что не удержался от реплики о его сумасшествии. Черт меня дернул наступать на его больную мозоль.

— Я почему тебе все тогда рассказал и сегодня повторил опять? Думаешь, для них? Что? Нет, конечно. Только для тебя, потому что это превосходный сюжет. Ты со мной не согласен? Ну хорошо, можешь быть со мной не согласен. А? Что?. Ты будешь писать еще тысячу лет, но если ты не бросишь политику, ничего у тебя не выйдет. Все объелись политикой по самые уши… Что?

— Перестань причитать, — оборвал я его, — у меня сейчас детектив в работе. Прочтешь — закачаешься.

— Правда?

— Как на духу. Ко мне друг-гэбешник приезжает вроде бы в гости, а на самом деле, он вербует моего Сашку. Ну тут я не выдерживаю, и убиваю всех троих.

— А кто третий?

— А кто первые два?

— Ну он и Сашка. Хотя сына убивать… Это, знаешь, мелодрама. Но кто третий?

— А это тебе задание на дом. Докумекаешь — позвонишь.

Подошла Полюся и по-деловому спросила:

— Послушай, Кирилл… или Илот. Можно я буду звать тебя Илотом? Ты не обидишься? А почему ты не помнишь, как звали твою жену?..

Зная, что любознательность Полюси — вещь не простая, я немедленно убрался прочь.

Говорят: сон в руку. Я бы сказал не только сон, но и обычная фантазия. Детективный сюжетик, который вползал в мою творческую фантазию и который я из нее выталкивал, в связи с его явной дешевизной и затасканностью, сам лез в руку. На другой день после работы, когда я бежал на электричку, Хромополк снова оказался на моем пути. Он окликнул меня как ни в чем не бывало, будто делал это каждый день.

— Привет.

— Привет.

— Торопишься?

— Да нет… вроде бы… — залепетал я, стесняясь сказать, что да, мол, тороплюсь, я всегда домой тороплюсь.

Он предложил ресторан, и я, поначалу отказавшись, согласился. Все же лучше, чем домой к себе приглашать. Уж не знаю, что мешало мне отшить его сразу, да и концы в воду. Кто он мне — друг, брат, сват? Чего это я с ним так церемонюсь? Не знаю, но что-то меня сдерживало. Может быть, эта вечная боязнь обидеть живую душу, задеть, оскорбить. Какой-то нелепый, невыносимый страх видеть подле себя побежденного тобой. Но погоди ты, мой дорогой, дай-ка ты мне разогнаться сначала, разогреться.

Ведь у меня всегда как? Сначала стесняюсь, потом срываюсь, и тогда уже — спасайте ваши души! — на всю катушку, без оглядки, без тормозов, без малейшего компромисса. Никаких середин. Либо молчок, либо — дым столбом. Но повода пока никакого не было. Он вел себя безукоризненно тактично, словно сам чувствовал, что во мне что-то закипает. А может, и нет. Может, натура у него была такая. Всегда сдержанный, корректный, обкатанный.

— Что такое куриные пальчики? — спросил он, уставившись в меню.

— Не знаю.