И мы все согласились, что идея — первый класс.
А вот что мы хотели написать на надгробьи:
«Здесь лежит Билл Симпкинс, который погиб, сражаясь за королеву и за свою страну».
А ниже мы приписали:
«Сын любимый, Солдат был он, Лежит в могиле Здесь погребен.»
Но потом мы вспомнили, что бедный Билл на самом деле был погребен в Южном полушарии и поэтому написали так: «Лежит в могиле Не здесь погребен.»
После чего мы присмотрели на заднем дворе большой гладкий камень, взяли зубило из того набора инструментов, который привез с собой Денни, и начали работу.
Оказалось, что ремесло камнереза не только трудно, но и опасно.
Первым работал Освальд, но он порезал себе палец, да так, что ему пришлось бросить это дело. Его сменил Дикки, но Дикки попал себе молотком по пальцу, и наступила очередь Денни. Денни возился по два часа с каждым штрихом, поэтому к чаю мы успели сделать только З, Д и половинку Е, да и то криво. Освальд поранил палец, когда вырезал З.
Утром мы еще раз осмотрели этот камень и даже оптимисты поняли, что дело безнадежно.
Денни сказал: «Может быть, сойдет деревянная доска?» — и он объяснил нам, что он имеет в виду. Мы добыли у деревенского плотника доску и два столбика, зак- расили всю доску белилами, а когда она просохла, Денни написал слова:
В память Билла Симпкинса Погибшего за родину и королеву. Честь его памяти И памяти всех отважных воинов.
Больше ничего не поместилось, так что мы махнули рукой на стихи.
Когда доска просохла, мы прибили ее к колышкам. Нам пришлось вырыть две глубокие ямки, чтобы колышки стояли как следует, но садовник помог нам.
Девочки сплели венки из роз, колокольчиков и каких-то белых цветков, и лилий, и ромашек и всякой всячины и повесили их на столбики. Я подумал, если б Билл Симпкинс знал, как мы скорбим о нем, он бы порадовался. Освальд надеется, если исполнится его самое заветное желание, и он тоже падет на поле жестокого сражения, кто-нибудь поплачет о нем так, как девочки плакали о Билле.
Когда мы все устроили и разбросали на земле возле надгробья все цветы, которые не поместились в венок, мы написали письмо миссис Симпкинс:
«Уважаемая миссис Симпкинс! Мы все очень, очень сожалеем о репе и всем прочем, и мы смиренно просим простить нас. Мы поставили надгробный памятник вашему отважному сыну».
И мы все подписались.
Алиса вызвалась отнести письмо.
Мать солдата прочла это письмо и сперва сказала, чтобы мы не устраивали себе забавы из чужого горя и не морочили ей голову своими могилами и надгробьями.
Алиса говорила мне, что она (то есть Алиса) заплакала.
И сказала:
«Да нет же! Нет! Дорогая, дорогая миссис Симпкинс, пойдем вместе со мной, вы сами посмотрите. Мы тоже все плакали о Билле. Пойдем, посмотрите! Мы можем пройти через кладбище, а все остальные уйдут в дом, и никто не будет вам мешать».
Миссис Симпкинс согласилась пойти с ней, и она прочла, что мы написали, и Алиса рассказала ей стишок, который у нас не поместился, и мать солдата прислонилась к стене возле могилы сына — то есть, надгробья, — и Алиса обняла ее, и они обе заплакали. Мать солдата очень, очень обрадовалась и простила нам и капусту, и репу, и с тех пор мы были друзьями, только она всем нам предпочитала Алису, как, кстати, и многие другие люди.
С тех пор мы каждый день клали свежие цветы на могилу Билла, и его маме это очень нравилось, только она велела нам убрать доску поглубже в наш сад, под дерево, чтобы ее не было видно с церковного двора, но зато ее было видно с дороги — а она-то думала, что не видно. Она приходила каждый день посмотреть на свежие венки, а когда белые цветы кончились, мы заменили их другими, и эти ей тоже понравились.
Примерно через две недели после того как мы соорудили надгробье, девочки пошли положить туда свежие цветы, и увидели солдата в красном мундире, который шел по дороге, он тоже увидел нас и остановился посмотреть. Он опирался на палку, и одна рука у него была на перевязи, а с собой он нес какой-то сверток в большом синем носовом платке.
Он посмотрел еще раз, потом подошел поближе и прислонился к стене, чтобы прочесть черные буквы на белой доске.
Он ухмыльнулся и сказал:
«Клянусь душой!»
И он еще раз прочел эту надпись, бормоча себе под нос, и когда дошел до «других отважных воинов», снова сказал:
«Клянусь моей душой!»
Освальд подумал, что с его стороны это уже наглость и сказал ему:
«Причем тут ваша душа, Томми? Это ведь не ваш памятник!»
Освальд внимательно читал Киплинга и знал, что солдат положено называть Томми. Но этот солдат ответил:
«Сам ты Томми, молодой человек! А могилка как раз моя!»
Мы словно окаменели. Первой пришла в себя Алиса:
«Так вы Билл, и вы не умерли!» — воскликнула она. — «Ой, Билл, как я рада! Я побегу скажу вашей маме!»
Она припустилась во всю прыть, и мы за ней. Билл бежать не мог из-за ноги, но он шел так быстро, как только мог.
Мы все принялись колотить в дверь его дома и кричать:
«Выходите! Выходите скорей!» — она открыла дверь, и мы все разом заговорили, но она растолкала нас и побежала вниз по садовой дорожке — в жизни не видел, чтоб взрослые люди так бегали, тем более женщины. Но тут она увидела Билли.
Она столкнулась с ним у калитки, прямо-таки налетела на него, вцепилась в него и заплакала так, как не плакала даже когда думала, что он умер. А мы все пожали ему руку и сказали, что мы очень рады, что он жив.
Мама Била держалась за него обеими руками, а когда я посмотрел на нее, я уви- дел, что лицо у нее по-прежнему как у мадам Тюссо, но глаза сияют, и на обеих щеках проступили розовые пятна. И мы еще раз сказали, что очень рады, а она сказала:
«Хвала Господу за все милости его!» — и увела Билли в дом и захлопнула дверь.
Мы пошли домой, свалили это надгробье, порубили на мелкие кусочки и разложили отличные костер и орали «ура», пока вовсе не охрипли.
А в открытке все было неправда, он просто попал в госпиталь. У нас еще оставалась трубка и целый фунт табаку от подарков солдатам, и мы отдали их Биллу. Папа обещает взять его помощником садовника, когда заживут его раны. Он останется хромым на всю жизнь, так что воевать он больше не может.
Глава четвертая. Таинственная башня
Мы очень жалели Дору, потому что у нее все еще болела нога, и мы по очереди приходили посидеть с ней, особенно часто Дэйзи. Я ничего не имею против Дэйзи, только жалко, что она так и не научилась играть, тем более, что Дора тоже бывает занудой, и общество Дэйзи не идет ей на пользу.
Я решил поговорить об этом с альбертовым дядей в воскресенье утром, когда все ушли в церковь, а я не пошел, потому что у меня разболелись уши. И он сказал, что все из-за того, что она читает
