подоконник. Солнце плавится в зеркалах, и сад дышит, сад живет! Боже, что за лето! Что за день! Просто благословенный день! В минуты такого пышного летнего солнцестояния, честное слово, не знаешь, что еще можно просить у Бога, точнее, просить — просто грех. Хочется только благодарить, благодарить, благодарить и благодарить: Денис улыбается, старается держаться ко мне поближе, и лето такое симфоническое, и облака такой небывалой белизны, как открахмаленная до хруста рубашка дирижера. Я нетвердой походкой последовал за моими друзьями в беседку, которая уже не казалась очень маленькой и хрупкой — там мы продолжили празднование жизни. Денис чувствовал себя так свободно, что даже сел ко мне на колени и обнял меня за плечо; его губы были вымазаны садовой земляникой, а в красной футболке и в темных очках он был похож на золотого рент-боя. Солдат тоже заметно расслабился и отошел к кустам крыжовника, чтобы справить маленькую надобность. Было слышно, как его горячая струя бьет по листьям. Рафик удивленно вскинул брови и прошептал мне на ухо:
— Боже, как я хочу этого солдата, ты просто не представляешь:
— Представляю, представляю, — заверил я пианиста, вставляя в фотоаппарат новую кассету. Мне опять стало жалко Олега, который совсем раскис и увял, точно окончательно смирившись со своей второстепенной ролью.
— Мамонов, зайчик, ну не ревнуй меня, — ободрял его Рафик, но Олег только сопел и опускал глаза. Тугодум от рождения, он со скрипом вертит жернова своих нелегких мыслей, глотая теплую водку с желчью и, может быть, слезами. Я тоже выпил свои эстафетные полстакана и занюхал веткой жасмина, которой заодно отмахивался от рыжих комаров. Очень полезная ветка оказалась в моих руках — многоцелевая, можно сказать. И, конечно, я не мог упустить шанс сделать еще один слайд с Денисом на фоне буйного жасмина, окрашенного закатным солнцем в нежнейший розовый свет. А пока мы пьем водку, шутим и смеемся; солдат сидит на перилах беседки, рука в кармане — катает свои шары (Раф не сводит с него своих подкрашенных блядских глаз). Какой прозрачный и звонкий день! Ветерок теплый, тихий: и Денис со мной, и я безумно счастлив… Бельчонок щекочет мне ухо сухой травинкой, спрашивает: «А ты можешь помнить этот день до самой смерти?» Да, я помню этот день, и буду помнить до самой-самой смерти, потому что после смерти я хотел бы опять оказаться в этой старой беседке, и я посажу тебя к себе на колени. Так будет, так обязательно будет, если и ты этого хочешь.
— А животные и птицы имеют ли душу? — спрашивает бельчонок.
— Да, они имеют душу.
— А мы с тобой, Андрей, грешники? Ведь когда парень любит парня, это ведь нехорошо, да?
— Да кто тебе сказал?
— В Библии написано.
— Вдвоем легче спастись и легче погибнуть. Бывает, один человек встретит другого — и через него спасается. Всякий, кто общается с тобой, приобретает своеобразный комплекс качеств, потому что ты прекрасен. Может быть, слишком прекрасен. Человек не должен быть одинок, но быть одиноким — нравственный подвиг в некоторых случаях, потому что это трудно, а для меня просто невозможно. Я хочу разделить жизнь с тобой, я хочу всегда быть с тобой…
— А за гробом мы встретимся?
— Без сомнения!
— Ты бы и в ад меня с собой взял? — допытывается Денис.
— Ну если только ты сам этого захочешь: Вообще-то, в аду компания интересная, — я пытаюсь пошутить, но Денис серьезен.
— Ты что, взаправду веришь, что ад существует?
— Ад существует, но ад будет закрыт, я тебе обещаю.
— Ад будет закрыт! — восклицает Рафик, прислушивавшийся к нашему разговору. — Все слышали?! Найтов обещает, что ад будет закрыт! Пророк! Наконец-то я услышал приятную новость, которая может изменить всю мою жизнь! За это надо выпить, ребята…
— Ну для тебя-то, Раф, ад специально откроют, — говорит Олег, — тебя там с музыкой встретят, с фонтанами твоей же горячей спермы, которую ты растратил не по назначению. И все твои не рожденные дети будут водить вокруг тебя хороводы.
— По крайней мере, — замечает Рафик, — в аду, я уверен, много секса, а в раю секс запрещен.
— Ты в аду козла будешь трахать, — добавляет Олег, — тебе все равно кого.
Солдат сплюнул сквозь зубы и, хлопнув Рафика по спине, спросил:
— Ребята, а почему вы так помешаны на сексе? Секс — это такая ерунда!
— Действительно, секс — не главное в жизни, это ерунда, — соглашается Рафик.
— А ты только сейчас это понял? — говорит Олег.
— …Слушайте, мужики, — продолжает солдат, — хотите, я перед вами… эх-х-х… хотите? Вот ты, — он показал пальцем на Рафа, — ты у меня за щеку возьмешь?
Рафик проглотил судорожно слюну и подмигнул мне. Стройбатовец стал путаться со своим широким ремнем и, не удержав равновесия, упал со ступеней беседки в заросли крапивы.
— Хорошо! Голой жопой в крапиву! Это Бог тебя наказал, — захлопал в ладоши Олег и выплеснул из стакана остатки портвейна солдату в лицо. Ни Алексею, ни Рафику столь вежливый жест не понравился, и началась обычная пьяная разборка с выяснением, кто же кого уважает, а заодно и степени уважения. Устав примирять враждующие стороны, я посадил Дениса к себе на плечи и, покачиваясь, но балансируя, направился к дому.
В гостиной мы уютно устроились возле камина — обнявшись, смотрим на танцующий огонь. И я почему-то сознаю, что никогда, никогда больше не буду так счастлив, как сейчас. В общем, я был тогда трагически прав: многих обнимал я в этой жизни, со многими разделял свои чувства, эмоции и постель, порой был уверен в мимолетном порыве, что вот этот любовник навсегда и по-настоящему, но Денис был той самой мастер-программой, копии которой останутся только копиями. Наверное, это я был запрограммирован, но как убить эту память? Оглушаю ненадолго алкоголем, а дождливым похмельным утром воспоминания о потерянном рае еще невыносимей. Эта память не только в моей воспаленной голове, но в костном моем мозге, в печени, в селезенке — во всем теле, дрожащим перед прыжком в небытие. Сам себе кажусь лунным призраком — оттуда, с волжских берегов. Может быть, вся цель моей жизни и была — запечатлеть тебя? Прости, что этот снимок получился неудачно, у меня руки дрожали от волнения.
…Да, у меня руки дрожали от волнения, точно я знал, что это твой последний снимок: ты сидишь у камина и задумчиво смотришь на огонь, рождающий золотых саламандр.
Из сада доносится пьяная матерщина моих друзей. Невыносимо пахнет жасмином. Закатное солнце не оранжево-розовое, как вчера, а почти багровое — среди рваных черных зонтиков дождевых туч. В бутылке, которую я прихватил с собой в спальню, почему-то плавала мертвая пчела, и я безуспешно пытался выудить ее сухой травинкой. Перед тем как лечь в постель, мы изучаем с тобой разложенную на полу политическую карту мира, которую я вчера нашел у Рафика в сарае.
Потом мы забрались под клетчатый плед и положили с собой Ботаника Багратиона.
— Когда ты выпивши, твои поцелуи слаще, — говорит Денис. — Скажи, Андрей, если я повзрослею, ты меня уже не будешь любить?
Я попытался представить его взрослым мужчиной — и не смог.
— Ну что же ты молчишь? — допытывался бельчонок. — А хочешь, я ради тебя никогда не буду взрослым, хочешь?
Сначала мне сделалось смешно, а потом страшно. Я вдруг вспомнил Никиту и сеанс с Алевтиной. Мне стало страшно. Я выпил и закурил. Денис тоже попросил сигарету. Ночь была теплой и нежной, но Денис дрожал и прижимался ко мне. Снизу доносился смех и звон бутылок. Я зажег свечи и попросил Дениса почитать что-нибудь вслух из Завета.
— Что почитать? — спросил Денис.
— Раскрой наугад.
Я и сейчас слышу его тихий, бесконечно родной голос — с придыханием и немного картавым «р».
— «Когда я был с ними в мире, я соблюдал их во имя Твое; тех, которых Ты дал мне, я сохранил, и
