– Мне надо идти, – произнесла Джин твердо. – Доставка. – Она встала, задев стол и пролив мое пиво. Наши глаза не встретились, и я понимал, что мое молчание еще больше отдалит нас. Но прежде чем я подумал о том, что сказать, она сгребла в охапку коробки и вышла из кабинки.
Я провозился со своим кошельком, бросил пару долларовых купюр на стол и поймал Джин уже у двери. Она проигнорировала меня, и тогда я вышел с ней на улицу к ее потрепанному автомобилю. Впрочем, я до сих пор не знал, что сказать. «Как ты смеешь судить меня?… Где ты черпаешь такие силы?… Ты все, что у меня есть, и я люблю тебя».
– Что он имел в виду? – спросил я, задержав ее руку, пока она садилась в машину.
– Кто? – не поняла она.
– Твой менеджер. Когда говорил, что это твоя любимая, что он имел в виду?
– Ничего, – промолвила она, и на ее лице появилось такое выражение, как будто она проглотила что-то горькое. – Это работа.
Я не хотел, чтобы она уезжала, но мое воображение ничем тут не могло помочь.
– Ладно. – Я наконец-то справился с собой. – Можем мы хоть иногда вместе ужинать? Алекс тоже, разумеется.
– Конечно, – бросила она таким же тоном, какой я слышал много раз. – Я поговорю с Алекс и позвоню тебе.
Так уже бывало. Алекс пошлет меня к черту, и ужин никогда не состоится.
– Передай ей привет, – сказал я напоследок, когда она уже заводила изношенный двигатель. Автомобиль тронулся, и я постучал по крыше, думая о том, что ее лицо в окне этой дерьмовой машины со знаком «Хижина пиццы» наверху было самым печальным зрелищем из тех, которые я когда-нибудь видел.
Я уже почти сел в свой автомобиль, а потом вдруг пожалел. Выйдя из машины, я отправился к менеджеру узнать, что означали его слова и куда поехала Джин. В его ответе я услышал о том, что жизнь моей сестры состоит из мучений, похожих на страдания мотылька, у которого оторвали крылышки (чего я не мог наблюдать со времен колледжа). Я уже выезжал с автостоянки, когда дверь ресторана закрыли.
Я смотрел на бездомных людей и пытался представить, кем они были раньше. Это было не просто. Люди, на лицах которых лежала сейчас печать деградации, были когда-то любимы своими близкими. Это была правда, она резала глаза, и потому мы отводили в сторону взгляд. Но что-то же случилось с ними, что разрушило их жизнь, сделав ее невыносимой, и это что-то не было таким бедствием, как война, голод или чума. Это было нечто такое, что могло случиться с каждым из нас, но, слава Богу, не случилось. Это была уродливая правда жизни, и моя сестра познала ее очень хорошо. Она не стала бездомной, но судьба и бессердечие других людей будто сговорились сломать ей жизнь, которую, как я знал, она очень любила. Жизнь была прекрасной, даже великолепной, и, стоило мне закрыть глаза, как она представала передо мной даже сейчас. Сестра очень верила в сверкающее обещание тех лет, которые тянулись перед ней подобно серебряным рельсам.
Но судьба может оказаться несговорчивой сукой.
Такими же бывают и люди.
Мои руки сами управляли автомобилем, ведя его по маршруту, который я знал наизусть, а я только смотрел по сторонам. Промелькнул огромный, знакомый с детства дом. Сейчас он был пустой, составляя имущество моего отца, со следами моих редких посещений, когда я проверял сохранность находящихся в нем вещей. Через два квартала появился мой собственный дом. Он стоял на вершине небольшого холма, внизу проходила трасса, а за ним раскинулся великолепный парк. Это был прекрасный старинный дом, как говорила моя жена, выстроенный на хороших костях, однако нуждавшийся в покраске, да и крыша его поросла зеленым мхом.
За моим домом находился местный клуб Дональда Росса с полем для гольфа, теннисными кортами, клубным домом для развлечений и плавательным бассейном, где в один ряд лежали загорелые тела мужчин и женщин. Моя жена бывала там, поддерживая видимость того, будто мы богаты и счастливы.
С другой стороны поля для гольфа, если знать, можно выйти к прекрасному кварталу Солсбери, представляющему собой целый ряд великолепных новых построек. Здесь жили врачи, юристы, словом, небедные люди, включая профессора Берта Верстера и его жену Глену (королеву всех сук!). Глена и Джин вместе совершали пробежки, когда Джин еще тоже была замужем за хирургом, у нее были загорелые ноги игрока в теннис, и она носила шикарный браслет с бриллиантами. Собственно, это была компания из шести-семи дам, которые играли в бридж и теннис и долгими уик-эндами без мужей потягивали коктейль «Маргариту» на Воображаемом Восьмом Острове.
Безымянный менеджер Джин поведал мне, что женщины до сих пор каждый четверг играют в бридж и заказывают пиццу.
Такой была жизнь моей сестры.
Я спустился на квартал ниже дома профессора Верстера к каменной башне, обвитой плющом, и наблюдал за тем, как Джин поднималась по ступенькам со своей тяжелой ношей. Мне хотелось взвалить на себя ее бремя, хотелось вытащить из дома Глену Верстер под дулом винтовки. Вместо этого я медленно удалялся, обеспокоенный тем, что мое появление еще больше пригнет ее хрупкие плечи.
Я ехал домой мимо клуба и не замечал нарядных костюмов, которые сверкали на солнце. Поднявшись на холм, я заглушил двигатель и спрятался за высокими стенами, ободранная краска которых раздражала меня. Удостоверившись, что меня никто не видит, я зашторил окна и стал оплакивать свою сестру.
Глава 3
Понадобилось двадцать минут, чтобы собраться с духом и пойти в кухню выпить пива. Барная стойка была завалена почтовым хламом, а на автоответчике мигали пять новых сообщений. Меня это заботило меньше всего. Я направился к холодильнику и вытащил за горлышко пару бутылок. Звякнула отлетающая крышечка, и я стал потягивать пиво, одновременно сбрасывая пальто на кухонный стул, затем прошел через пустой дом, в котором никогда не раздавались детские голоса, ко входной двери, распахнутой в лежащий внизу мир. Усевшись на верхней ступеньке, я прикрыл глаза от солнца и сильнее наклонил бутылку.
Я купил этот дом несколько лет назад, когда само присутствие Эзры придавало нашей адвокатской практике респектабельность и отчаянные головы готовы были дорого заплатить только за то, чтобы коснуться полы его мантии. У нас с ним был один на двоих офис и одна фамилия. Это означало, что я мог браться за выигрышные дела, и через полгода после того, как грузовик местной бакалейной лавки при парковке наехал на восьмилетнего мальчика, я выставил счет на сто тысяч долларов.
Сделав еще один маленький глоток, я вдруг запаниковал, оттого что не могу вспомнить имя этого бедного ребенка. Минута длилась бесконечно, я мучился мыслью о своем бездушии, а потом вдруг, подобно вновь появившемуся дыханию, его имя наполнило мою память.
Интересно, как она распорядилась деньгами, которые достались ей после смерти сына, но я верил в то, что она это сделала лучше меня. Честно говоря, я не любил этот дом. Он слишком большой и находится у всех на виду. Я громыхал в нем, как двадцатицентовая монета в жестяной банке. Но в то же время мне нравилось сидеть на его пороге в конце дня. Грело солнце. Мне виден был парк, слышалась музыка шелестевшей под порывами ветра листвы дубовых деревьев. Я старался не думать о сделанном мною выборе или о прошлом. Это было место для прощения, и оно редко было только моим. Обычно сюда притаскивалась Барбара.
Я допил вторую бутылку пива и подумывал о третьей. Отряхнувшись, я пошел в дом. Проходя через кухню, я заметил, что на автоответчике-уже появилось семь сообщений. Неожиданно в голову пришла мысль, что одно из них могло быть от моей жены. Я вернулся на место за домом вовремя: как раз из-за угла появился постоянный посетитель парка, за которым я всегда наблюдал с удовольствием. В его уродливом внешнем виде была какая-то притягательная сила. Независимо от погоды на нем была неизменная охотничья шапка с опущенными «ушами». Изношенные штаны цвета хаки болтались на худых ногах, а руки
