восстановление культурного слоя, потому что иначе расти будут одни сорняки.
— Умереть теперь готова и блоха, мадам Петрова.
— Возьмите проблему невостребованностк талантов, над которой вы тоже порядочно иронизировали. Если не ошибаюсь, мы единственная страна в мире, которая до сих пор отторгала талантливых людей. В советский период, я имею в виду. Вавилов, Бухарин, Тухачевский, Пастернак, Мейерхольд, Чаянов, Худенко — практически во всех сферах. А талант — это же способность видеть незримое, направление общественного развития в том числе. Уникальная способность генерировать свет, отвоевывать у тьмы все новые и новые пространства, новые прекрасные обиталища и дарить их людям, делать души зрячими. Скажите, кому плохо, если талантливый человек вовремя увидит и подскажет? Стране плохо, Отечеству? Народу, жителям страны, человеку? Нет. Плохо только винтику на гранях пирамиды — только человеку, умноженному на минус единицу.
Кручинин помрачнел.
— Довольно… Я правильно понял? Человек, умноженный на минус единицу, — человек с двойной моралью.
— Удобный проводник сил зла.
— Но мораль у него двойная? Так?
— Может быть, и тройная, и четверная. А точнее — ее нет вовсе.
— Значит, — подмигнув, сказал Кручинин, — вы тоже человек, умноженный на минус единицу.
— Здрасьте вам, приехали, — изумился Изместьев. — Поговорили называется. С чего вы взяли?
— Вернемся к нашим баранам, — жестко сказал Кручинин. — Я внимательно вас выслушал и должен сказать, что теория ваша вредная. Я бы даже сказал, социально опасная. Ваше дело, конечно, соглашаться или не соглашаться. Но мой вам совет: держите свои мысли при себе. Еще лучше — выкиньте всю эту чушь из головы. Записали — уничтожьте.
— Но, Виктор Петрович. Душа умирает. Душа умирает в каждом из нас, если мы видим и молчим.
— Что-то там у вас, конечно, есть, — примирительнее сказал следователь. — Правда, путаное. Нечеткое. И главное, несвоевременное — зачем вперед батьки в пекло? Можете помешать… В общем, как хотите. Но я вам рекомендую — уничтожьте.
— Никогда не понимал запретительных акций. Какой смысл? Все равно рано или поздно прорвется, никуда не денешься. Можно, конечно, запретить не замечать гору, которая у всех под носом, но надолго ли? Другое дело, если бы вы сказали, что все наши умствования, вся паша так называемая работа мысли — ничто перед величием и мудростью живой жизни, природы. Что человек — только продукт ее, и теории его — продукт продукта. Что все его потуги на царствование, на верховную власть над ней — от невежества и гордыни. От неразвитости души.
— Человекобог, а не богочеловек?
— Именно.
— И тем не менее прислушайтесь. Не надо сейчас. Ни к чему.
— Истина сноснее вполоткрыта, как говорил дедушка Крылов?
— А что вы думаете? — подхватил Кручинин. — Он прав. Когда такая рубка идет — вдвойне. Втройне прав.
— Жаль.
— Ну, я вас предупредил… Кстати, о знаках. Там, у озера, мне говорили, был дорожный знак… «Сквозной проезд запрещен». Или «кирпич». Стоял несколько лет и вдруг исчез.
— Очередное головотяпство. Зачем там дорожный знак, когда ни одна машина проехать туда не может.
— Почему он исчез, по-вашему?
— Понятия не имею.
— Сам знак мы нашли. Он согнут, помят. Л вот столб, на котором был прибит, исчез.
— Вопрос не ко мне… Там не столб. Заломалн молодую березу, врыли. Делают что хотят. Чтоб мотоциклисты не катались. А они все равно ездят что им какой-то знак?
— Скажите, Алексей Лукич, — спросил следователь, лукаво улыбаясь. — А тот плащ, в котором вы были в тот день… он сохранился?
Изместьев бросил быстрый взгляд на следователя.
— Он на мне.
— Разве?
Изместьев взорвался.
— Что вы хотите сказать?
— Нервничаете, — Кручинин подбросил шарик. — Неосторожно, Алексей Лукич, ох, как неосторожно. Нет тайного, что не стало бы явным.
— Я уже объяснял. — Изместьев был явно взволнован, ему никак не удавалось взять себя в руки, и оттого он еще необратимее досадовал на себя. — Ни лгать не хочу, ни свидетельствовать в вашу пользу.
— Потому что правосудие несправедливо?
— Несовершенно.
— А может быть, все дело в другом? — вкрадчиво спрашивал следователь. А, Алексей Лукич? Может быть, вы просто не хотите показаться передо мной тем, кто вы есть на самом деле?
— Я?
— Может быть… исполнилось тело желаний и сил, и черное дело я вновь совершил?
— Перестаньте. Вы в своем уме?
— К сожалению, Алексей Лукич, вы у меня не один. Надо прощупать молодежь. Причем срочно. Иначе разбегутся, — и резко развернулся к Изместьеву. — Правду! Говорите правду! Ну?.. Где топор? Куда вы спрятали плащ? Быстро! Правду!
Они зло смотрели друг на друга. Изместьев побагровел — дышал тяжело, сипло.
— Аа, — махнул он и быстро зашагал в сторону дачного поселка. — Подите вы…
— Куда же вы? — рассмеялся Кручинин. — Алексей Лукич, голубчик?
— К дьяволу!
12
Они отпустили частника у центральных ворот дачного поселка. Дальше пехом.
Улица вилась по краю леса, номера прыгают, фонари разбиты.
— Шесть. Она.
— Не слабое сооружение.
— Однако на кладбище ветер свищет.
— Это еще надо проверить.
Они перемахнули через забор.
— Мать моя буфетчица, опять накол?
— Вскроем.
Окна плотно зашторены, ставни на зиму не забиты.
— Непруха.
— Tec, — прошептал Иван.
Андрей приложил ухо к двери.
— Есть! — и задергал. — Открывай!
— Чего надо?
Голос скрипучий, ломкий — обитатель дачи явно не рад был непрошеным гостям.
— Открывай! — Андрей затряс дверь так, что в ближайших окнах пискнули стекла. — Ну?
— Чего надо?
— Шоколада!
