всегда прав… После нашей победы судить будем только мы! Да, только мы, национал-социалисты, и никто другой!
В слегка прищуренных глазах адмирала промелькнуло едва уловимое презрение. Он не переваривал Бухса за необузданный фанатизм и тупость, но внешне поддерживал с ним почти дружеские отношения. Бухс был ставленник главы службы безопасности рейха обергруппенфюрера СС Рейнгардта Гейдриха, который относился к Канарису с почтением и одновременно с определенным недоверием.
Канарис это чувствовал, но не подавал виду. Он был доволен тем, что Гейдрих, желая иметь в абвере преданного ему человека, остановил свой выбор на мало смыслящем в делах разведки и вообще не очень блещущем проницательностью полковнике Бухсе. Этого-то «дикаря» Канарис всегда мог обвести вокруг пальца, что и делал многократно, сохраняя с гестаповцем весьма лояльные отношения…
Начальнику германского абвера приходилось в большом и в малом вести сложную и хитрую игру. В свою очередь и Гейдрих не без умысла направил в абвер Бухса, о способностях которого был осведомлен.
Однако промелькнувшее невольно в глазах Канариса презрение к гестаповцу Бухсу было следствием крайнего нервного напряжения. Два дня назад ему стало известно, что Гитлер замышляет вернуться к плану «Зеелеве», то есть осуществить вторжение на Британские острова. Эта затея шла вразрез с далеко идущими планами начальника абвера. И теперь его мозг интенсивно работал в поисках выхода из создавшегося положения.
Шмидт перевел реплику Бухса, и Канарис, пожалев о допущенной вольности, заставил себя отвлечься от мыслей о плане «Зеелеве» и терпеливо выслушать перевод многословного ответа румына на глупую реплику гестаповца.
— Недавно я имел честь изложить в письменном докладе рейхсфюреру СС Гиммлеру результаты проведенной легионерами блестящей операции на нашей границе с Советами, — с чувством откровенного удовлетворения торопливо рассказывал Сима. — Она, кстати, состоялась на реке Днестр, и принимали в ней участие бессарабские агенты нашего движения… Мы организовали, как, очевидно, уже известно присутствующим, крупный инцидент, получивший широкую огласку за пределами страны. Помимо возникшей в результате этой операции антисоветской волны, были скомпрометированы и местные коммунисты, которые вновь начали было завоевывать симпатии среди румынской интеллигенции. Одновременно нам удалось приобщить к этому делу известного инспектора генеральной дирекции сигуранцы. Ликвидация его дочери была инсценирована нами как дело рук коммунистов.
Канарис слегка барабанил по подлокотнику кресла и, снисходительно рассматривая легионерского деятеля, думал: «Прическа — со свисающей прядью, взгляд — быстрый, черты упрямства и непоседливости… Усики бы ему — и, пожалуй, стопроцентное подражание нашему евнуху…» — так начальник германского абвера втайне называл своего фюрера.
Перевод Шмидта Канарис выслушал с интересом. Из всего сказанного румыном он заключил, что среди сторонников сидящего здесь выскочки есть люди дела и орава оболтусов, готовых идти на самые рискованные операции. «Штольцу, разумеется, придется крепко поработать и в первую очередь прибрать их к рукам, обеспечить жесткий контроль над всей деятельностью легионеров… — подумал адмирал. — В противном случае от них можно ждать и нежелательных сюрпризов…»
Взгляд Вильгельма Канариса упал на штандартенфюрера СС. Его сухое, как у мумии, лицо было неподвижно. И только злые серо-голубые глаза порой настороженно скользили украдкой по лицам собеседников.
Сима излагал свои прожекты. Были среди них и дельные, однако первое впечатление, сложившееся о нем у Канариса, оставалось неизменным, и он твердо решил не делать ставку на Хорию Симу, к чему склонялся рейхсфюрер СС Гиммлер.
При этой мысли Канарис посмотрел на пепельницу с фарфоровыми лягушками, хотел что-то сказать, имея в виду, что запись его выступления «на всякий случай» останется в архивах абвера, но мысль убежала, перекинулась на Гиммлера, потом задержалась на далекой и незнакомой Бессарабии, вновь вернулась к Гиммлеру и, наконец, перекочевала к уже привычным раздумьям о намерении Гитлера осуществить вторжение в Англию…
Хория Сима продолжал говорить, а в соседней комнате безостановочно вращались катушки аппарата звукозаписи, фиксируя сообщения вожака легионеров и его заверения в преданности национал- социализму, германскому рейху, фюреру. Он гордо перечислял акции, осуществленные агентами легионерского движения против коммунистического подполья и объявленных монархом вне закона некоторых других партий, не в полной мере разделяющих политику и действия зеленорубашечников; называл Сима и своих единомышленников, занимающих ответственные посты в правительственных учреждениях, в армии и полиции, в жандармерии и сигуранце…
Теперь Хорию Симу слушали не перебивая. Речь шла о людях, которым третий рейх был не в малой степени обязан своими достижениями в Румынии, ближайшими перспективами. Одни из них отличались изощренной хитростью, другие безграничным тщеславием, третьи звериной жестокостью. И лишь немногие одарены были проницательностью, умом. Но все без исключения принадлежали к убежденным авантюристам. Такими они, казалось, были от природы, от рождения. Абверу они были крайне нужны. Тем более теперь, когда «троянский конь» должен был вступить в решающую фазу своей деятельности.
Совещание в кабинете начальника абвера продолжалось.
За стенами этого мрачного здания тем временем текла жизнь, обычная для столицы страны фанфар и тюрем, знамен и виселиц, штандартов и погромов, слетов коричневорубашечников и парадов войск, шантажа и речей дорвавшихся до власти авантюристов и маньяков…
Глава вторая
Когда Илья Томов очнулся, его охватил страх: ему казалось, что он слеп или погребен заживо. Было непроницаемо темно и неправдоподобно тихо. Он приподнялся и, вскрикнув от боли, пронзившей все тело, снова распластался на каменном полу.
— Заткнись, скотина!
Человеческий голос, донесшийся откуда-то сверху, несколько успокоил Илью. Преодолев боль, он все же приподнялся, ладонями ощутил, что лежит на холодном и влажном полу. Сверху пробивалась едва заметная узкая полоска желтоватого света. «Мерещится?» — подумал Томов и, чтобы убедиться, что это действительно свет, зажмурил поочередно один и другой глаз, потом закрыл и открыл оба. Понял, что находится в неосвещенном помещении. Сухим, шершавым языком он нащупал в левой стороне полости рта два вспухших гнезда вместо зубов; провел языком по правой стороне — и здесь было пустое местечко. «Выбили… Сволочи! Но жив. Жив!» — прошептал он и почувствовал, что губы стянуты плотной коркой запекшейся крови. Лицо горело, словно с него содрали кожу. Трудно было дышать: казалось, что внутри все оборвалось и едва держится на тоненькой ниточке. Томов попытался лечь на бок и не смог — опять пронзила острая боль. Перед глазами замелькали блестящие черные лакированные сапоги низенького подкомиссара, который на допросе топтал и бил его ногами.
«Что же произошло? И как быть дальше?» — пытался Илья Томов восстановить в памяти весь ход событий и сделать какие-то выводы, но возникавшие мысли то и дело уводили его в сторону от главного. Он отчетливо вспомнил подпольное собрание в доме кузнеца на окраине, около известной во всем Бухаресте казенной бойни. В тот вечер механик Захария Илиеску говорил о русских революционерах, и Томову особенно запомнился рассказ об одном из них. Его тоже били, пытали, а он, истерзанный, объявил голодовку. «…И выстоял!» — подумал Илья. Мысли его обратились к товарищам по подполью. «Знают ли они, что со мной стряслось, и как отнесется к этому Захария Илиеску?» Потом он вспомнил родной дом. Хотел представить себе, как истолкуют в Болграде, небольшом городке на юге Бессарабии, весть об его аресте… «А что я говорил? Босяк рано или поздно попадет в острог!» — будет злорадствовать бывший хозяин Томова, господин Гаснер. «Поехал учиться на авиатора, а угодил за решетку префектуры…» — скажут бывшие соученики Ильи по лицею.
Невероятная злоба охватила Томова. Он понимал, что матери теперь прохода не дадут на улице. Со
