Подполковник Мухин приказал организовать в пути изучение Боевого устава и оружия, а батальонный комиссар Панченко напомнил о необходимости ежедневно проводить информации.
— Задача ясна, товарищи комбаты? — спросил Мухин.
— Ясна! — в один голос отозвались Тонконоженко и Николюк. Хлебников с ответом не торопился: пожевав губами, он глубоко вздохнул. Командир полка, как видно, недолюбливавший Хлебникова за излишнюю медлительность, сердито спросил:
— Вам, товарищ Хлебников, что-нибудь неясно?
— Все ясно, — нехотя ответил майор.
Здесь же капитан Тонконоженко разъяснил нам, что наш батальон следует первым эшелоном, за нами — штаб полка с батальоном Хлебникова и артиллерией, затем третий батальон и другие подразделения полка.
Не успели мы разойтись по ротам, как меня остановил инструктор по пропаганде старший политрук Лобанок:
— Товарищ Алтунин! К батальонному комиссару Панченко! Подойдя к Панченко, я подождал, пока он закончит беседу с окружившими его политработниками. Освободившись, батальонный комиссар протянул мне руку и устало проговорил:
— Ну, поздравляю, лейтенант, с новым назначением… Жаль, конечно, что уходите с политработы, но, судя по вашему виду, вы не огорчены? — Заметив, что я замялся, подтвердил: — Вижу, вижу! Надеюсь, станете хорошим командиром!
— Буду стараться, — с готовностью ответил я, радуясь, что Панченко доброжелательно отнесся к моему возвращению на командную должность.
Подозвав стоявшего в отдалении политработника, Панченко сказал:
— Знакомьтесь, ваш заместитель по политической части.
— Младший политрук Стаднюк! — с чувством собственного достоинства назвал себя подошедший, одетый в не успевшее еще обмяться обмундирование.
Пока я пытался угадать: из учителей он или из партийных работников, батальонный комиссар, прервав мои мысли, продолжал:
— А вам известно, товарищ Алтунин, кем оказался поклонник фашистской армии?
— Вы об Удовиченко?
— Да, о нем. Его отец до воссоединения Западной Украины владел шестьюдесятью десятинами земли, которую Советская власть передала работавшим на него батракам. В спешке первых дней войны многих таких мобилизовали в армию. Теперь надо их отсеивать. Такие за Советскую власть воевать не будут — это потенциальные предатели.
'Хорошо, что своевременно проявилась вражеская натура куркуля, горячо обрадовался я. — Лучше стоять с врагом лицом к лицу, чем иметь его у себя за спиной'.
Этот случай, оставивший неприятный осадок в моей душе, облегчил мне впоследствии понимание одного из главнейших истоков гнусного предательства власовцев.
С наступлением темноты нас посадили в вагоны. Поезд, набирая скорость, двинулся не на запад, как мы предполагали, а на север. Прилуки, Бахмач, Конотоп — названия мелькали одно за другим. Задерживались на станциях только для пополнения запасов воды и угля. Лишь однажды эшелон простоял на глухом полустанке два дня и ночь.
В пути мы быстро обжили теплушки, следили за чистотой, на остановках спешили к платформе, где разместились полевые кухни и где три раза в день мы получали горячую пищу. Все свободное время учились. Мы добивались, чтобы каждый боец мог заменить товарища в боевом расчете. Только при таком условии можно было надеяться, что миномет не умолкнет, если останется живым хоть один человек. Удалось ли нам этого достичь — покажет бой.
В начале пути нам везло: эшелон ни разу не бомбили, хотя попадались разбитые вагоны и даже паровозы. Поэтому к налету фашистской авиации готовились тщательно. Был установлен четкий порядок оставления вагонов и рассредоточения взводов на случай разрушения пути. Тренировались в ведении залпового огня из винтовок по снижающимся самолетам. Специальных зенитных установок в батальоне не было, но капитан Тонконоженко перед погрузкой в вагоны раздобыл где-то четыре тележные оси. Установил их на платформы. Закрепил на них обычные станковые пулеметы, снабженные зенитными прицелами. И вот четыре самодельные зенитные пулеметные установки постоянно были нацелены в небо. Около них круглосуточно дежурили наиболее подготовленные пулеметчики. 'Защитят ли они эшелон от самолетов?' Эта мысль волновала, я думаю, не одного меня.
Рев авиационных моторов привлек внимание всех обитателей теплушки. Минометчики сгрудились возле дверного проема. В открытую дверь теплушки видно, как одна за другой с нарастающим воем мчатся навстречу эшелону машины со свастикой на крыльях. Сквозь этот вой слышится прерывистое татаканье — то ведут огонь бойцы, дежурившие у станковых пулеметов.
'Молодцы! — с восхищением думаю я. — Ведь ни один из них не был еще под вражеским огнем, а не дрогнули!'
Поезд то ускоряет бег, то почти останавливается — маневрирует машинист, уже не раз попадавший под бомбежку. Справа и слева от железнодорожного полотна взрываются бомбы. Осколки насквозь пронизывают тонкие стены теплушки. Вдруг один из бойцов, стоявших у двери, молча валится на пол: осколок снес ему верхнюю часть черепа вместе с пилоткой. Я на мгновение растерялся, потом, осознав опасность, во весь голос кричу:
— Всем лечь на пол! — и первым выполняю команду. Теперь осколки проносятся над головой. У противоположной двери кто-то громко стонет. Бросаюсь туда и вижу красноармейца, зажимающего ладонью правое плечо. Сквозь пальцы сочится кровь. Зову санинструктора, и вдвоем мы быстро перевязываем раненого.
Поезд набирает скорость. А мы, затаив дыхание, ожидаем, что с минуты на минуту очередная бомба разрушит железнодорожное полотно и наш эшелон рухнет под откос. Но фашистские летчики, израсходовав боезапас, сделали круг над эшелоном и скрылись.
Так меня и моих товарищей впервые опалило горячее дыхание войны. Сколько потом было пережито страшных минут, но эта первая бомбежка навсегда осталась в памяти.
Бомбардировщики улетели, а в вагоне еще долго стояла тишина. Под ритмичный перестук колес все молча переживали случившееся. Видимо, у каждого, как и у меня, бродила мысль: 'Вот и и бою не были, и фашиста живого не видели, а товарищей уже потеряли'.
Вздохнув, я достал из планшетки список личного состава и, помедлив, вычеркнул две фамилии.
Ко мне подошел младший политрук Стаднюк и протянул листок, вырванный из ученической тетради, — письмо родителям погибшего.
'Дорогие родители нашего боевого товарища красноармейца Феди Малышенко! — писал Иван Афанасьевич. — Мужайтесь: сегодня осколок фашистской бомбы прервал боевой путь вашего сына. Мы знаем, что вашему горю не помочь словами сочувствия. И все же считаем своим долгом сказать: за смерть нашего дорогого товарища мы отомстим фашистам. Клянемся вам в этом!..'
— Надо бы по имени и отчеству обратиться, — сказал я, возвращая письмо.
— Домашний адрес погибшего записал, а вот имя и отчество родителей, к сожалению, не догадался… — Стаднюк горестно вздохнул: — Разве все предусмотришь? Так неожиданно…
Иван Афанасьевич обладал редкой способностью быстро сходиться с людьми, вызывать их на откровенность. Более опытный — Иван Афанасьевич после окончания института работал инженером на шахте, потом его выдвинули на партийную работу в райком, — он очень помогал мне в изучении подчиненных, в налаживании взаимопонимания с ними. А люди в роте подобрались крепкие, надежные, в основном шахтеры из Донбасса.
— Восемь членов партии и три кандидата, да еще комсомольцы! — с гордостью сообщил Стаднюк. — Это наша надежная опора в бою, товарищ лейтенант. Только надо продуманно расставить их, чтобы в каждом расчете были один-два коммуниста.
Так мы и поступили.
Младший политрук всегда в окружении бойцов: то ведет задушевную беседу, то с юношеским задором устраивает соревнование, кто лучше знает обязанности номеров минометного расчета.