Взглянул на него и невольно улыбнулся, вспомнив, с каким азартом в первый день своего пребывания в роте он заявил мне, что постарается освоить обязанности всех номеров. Его рябоватое лицо при этом покрылось легкой краской смущения. Словно опасаясь, что я упрекну его в хвастовстве, Иван Афанасьевич спросил:
— А что, думаете, не смогу?
— Сможете, Иван Афанасьевич, сможете, — поспешил успокоить я своего энергичного заместителя, — если ежедневно будете заниматься вместе с минометчиками.
С того дня Стаднюк не переставал учиться. Как-то я наблюдал такую картину. Довольно быстро подготовив данные для стрельбы — в этом ему помогало хорошее знание математики, — Стаднюк начал подробно излагать своему 'учителю' — командиру расчета старшему сержанту Поливоде, — какой, по его мнению, прицел следует установить, чтобы поразить пехоту, залегшую в километре от огневой позиции минометчиков. Степан Поливода слушал пространные объяснения Стаднюка, командирский язык которому явно не давался, и неодобрительно покачивал головой. Затем, подав короткую команду, Поливода попросил младшего политрука повторить ее. После нескольких безуспешных попыток Стаднюк осипшим голосом повторил-таки команду и с чувством исполненного долга отошел от миномета…
Тяжелая грозовая туча стремительно наползает на землю, не успевшую остыть за короткую ночь от вчерашнего зноя. И вдруг хлынул проливной дождь. Мы обрадовались: теперь не страшны фашистские самолеты.
После первой бомбежки мы убедились, что старания капитана Тонконоженко не пропали даром. Хотя пулеметчикам не удалось сбить ни одного бомбардировщика, интенсивный пулеметный огонь заметно нервировал фашистских летчиков. Они беспорядочно сбросили бомбы.
Из низких туч, серым покрывалом окутавших прокаленную июльским зноем землю, словно из губки, стиснутой мощной ладонью, струится теплый дождь. Разморенные влажной духотой, минометчики, устроившись на нарах и у полуоткрытой двери, тихо обмениваются впечатлениями. А я пытливо всматриваюсь в своих подчиненных, стараясь представить каждого из них в бою. Я еще не успел как следует изучить бойцов и командиров, но теперь они уже не кажутся мне безликой массой, как в первый день.
Особую симпатию испытываю к старшине роты Николаю Федоровичу Охрименко, могучего телосложения украинцу, с пухлыми румяными щеками и вислыми пшеничными усами. Большие светло- голубые глаза, опушенные рыжеватыми ресницами, и нос величиной с небольшую круглую картофелину придают старшине чрезвычайно добродушный вид. Правда, мне докучает хозяйственная рачительность Охрименко. Он тащит в вагон все, что попадется на глаза: старое порванное обмундирование, кем-то выброшенные разбитые кирзовые сапоги, солдатские котелки, а на одной станции приволок ящик гвоздей, пилу и несколько топоров.
— Зачем это нам, товарищ старшина? — удивился я.
— В добром хозяйстве, товарищ комроты, ничего лишнего не бывает, усе сгодится: може, строить чого прийдется… — Николай Федорович старается говорить по-русски, но машинально вплетает в речь украинские слова.
Я советую сдать ненужные нам вещи, а Охрименко, вытягиваясь во весь свой богатырский рост и моргая ресницами, упрашивает:
— Дозвольте трошки повременить… Выбросить успеем, коли из вагонов нас, едят их мухи, выселят.
'Едят их мухи' — любимая присказка Охрименко.
Закадычным другом старшины стал ротный санинструктор Сидор Петренко. Держится он с апломбом опытного врача, хотя ушел на фронт со второго курса медицинского института. Когда на днях боец Осадчий пожаловался ему на незначительную резь в желудке, наш ротный эскулап уложил его на нары, усердно прощупал, посмотрел язык и надолго задумался. Потом достал блокнот и стал что-то писать. Закончив, оторвал листок и протянул мне. 'Диагноз', сумел прочитать я заголовок, но дальше не мог разобрать, поскольку Петренко вывел аккуратными латинскими буквами несколько медицинских терминов.
— Что это? — удивился я.
Петренко, приблизившись, прошептал мне в ухо:
— Товарищ комроты, Осадчего надо немедленно госпитализировать: возможно, у него брюшной тиф.
'Брюшной тиф! Этого еще не хватало!' — ужаснулся я, на секунду представив себе, как зараза распространяется в роте и выводит ее из строя.
Прочитав на моем лице тревогу, Петренко с важным видом добавил:
— Не беспокойтесь, приму немедленные меры к пресечению инфекции.
До очередной остановки Петренко изолировал Осадчего от товарищей в углу вагона и ни на минуту не отходил от него.
Перепуганный Осадчий сразу сник, побледнел, на лбу выступили мелкие бисеринки пота, глаза осоловели. Видимо, у него нарастал жар.
Узнав, о чем мы с санинструктором шептались, Стаднюк, поманив Петренко пальцем, тихо спросил:
— А вы уверены в диагнозе? — Заметив, что Петренко смутился, добавил: — В таком случае нечего без пожара бить в набат.
Бойцы сочувственно смотрели на товарища и встревоженно шептались. Кто-то за моей спиной тихо спросил:
— А чего с ним приключилось?
— Кто ж его знает, скорее всего, холера бо чума…
— А может, проказа?
— Все едино: хрен редьки не слаще.
Заметив обеспокоенные лица бойцов, Стаднюк присел рядом с Осадчим и, положив руку ему на голову, сказал:
— Ну что ты, товарищ Осадчий, раскис, как столетняя бабка? Чуть закололо, а ты уже и помирать собрался.
— Да я що, — оживился боец, — это товарищ санинструктор балакает, що мое дило плохо, а я ничего, и резь в животе уже прошла.
Однако ночью на ближайшей остановке Петренко при помощи старшины все же доставил Осадчего в батальонный медпункт к опытному фельдшеру.
И каково же было наше удивление, когда утром на следующей остановке вслед за добродушно улыбающимся старшиной в вагон вскочил бодрый и радостный Осадчий.
— Усе у норме, товарищ комроты! — отрапортовал Охрименко. — Осадчий, як объявил товарищ хвельдшер, зовсим не заразный, трошки понос у його, так мы його быстро вылечим.
Убедившись, что ничего страшного ему не угрожает, Осадчий весело обменивался с товарищами репликами, потешаясь над своим недавним испугом и над ошибкой нашего 'ученого' медика.
Сконфуженный Сидор Петренко появился в вагоне только под вечер, во время раздачи обеда. Используя обеденную сутолоку, он забрался в вагон и, получив порцию супа, залез на верхние нары, где затих до утра.
Бедный ротный эскулап! Если б он знал, что на постановке диагноза, случалось, и академики спотыкались, он бы спокойнее переживал свою ошибку.
Однако 'научный' просчет нашего медика не поколебал уважения Охрименко к своему другу. Он по- прежнему обращался к нему, несмотря на молодость бывшего студента, по имени и отчеству.
Чем дальше продвигаемся мы на северо-запад, тем чаще задерживаемся на станциях: железная дорога забита в обе стороны; составы идут сплошным потоком. Много санитарных поездов с ранеными. Наш эшелон еще два раза бомбили, и снова нам удалось проскочить без существенных потерь.
На стоянках бойцы, наслушавшись рассказов раненых, возвращаются в вагон заметно помрачневшими, задумчивыми: раненый всегда оценивает обстановку более пессимистично, чем здоровый. Все чаще Иван Афанасьевич Стаднюк оказывается в затруднении: по кратким газетным сообщениям тех дней трудно убедительно объяснить неожиданное для советских людей тяжелое положение на
