Он — бел, фиолетов, бур… Не все ли равно — пожар Подхватит нас? Смерть? Позор?.. Третья, коленопреклоненно
О, возложи свою руку, Как на священную раку, На грудь мою: слышишь трепет? То — кровь наша нас торопит! — «Саваоф», благословляя дам и мужчин
Государь возлюбленный! Мир, чертями вздыбленный, Немогущ, пока я — Страж твоего покоя. Августейший
Вижу колонны я… обелиски… Не вижу людей в империи! Мне грустно: народ российский Утратил мое доверие. Один только вы мне близки, Утес среди волн безверия! «Саваоф», возлагая руки:
правую на грудь дамы в белом,
левую — на грудь дамы в розовом
Государь наш батюшка! Ослабела церквушка; Коль не хочешь падать — Патриарха надоть! Женский голос, подле Августейшего
Светится он несказанною тайной, Мудрость его — как Русь глубока… Чье же в России чело достойней Белого клобука?{5} Вокруг «саваофа» вспыхивают синие огни. Порхая, они осеняют Августейшего, Принцев крови, старцев ареопага. Свет в люстрах убывает.
Августейший
Молись за Россию, отче, Угодный Господу Богу; А я — лишь смиренный зодчий, Зовущий ее ко благу. Черчу военные планы, Чтоб было где реять флагу… Умрем — и зарей желанной Пойдем по райскому лугу. Августейший удаляется.
В зал врываются радевшие в подвалах.
— Ох, чудеса! Эх, кудеса! Правь, Саваоф, Бог! — Каждый — христос… — Мы — в небеса, Меж облаков… — И-охх! Неистово кружащийся «саваоф» становится центром хоровода. Люстры едва тлеют. Синие огни выпархивают наружу, карабкаясь по стенам дворца. Дворец маячит над городом, весь трепеща в их танцующем вихре.
Заглушенный говор на антресолях
— Ах, государь совсем обольщен: Он кроток, доверчив, прям… В казармах
— Глупейший из всех, занимавших трон! Нелепейшая из драм!
