Эти не были так брезгливы и щепетильны, как фрау Клемме. Они внимательно обследовали труп, освещая его своими электрическими фонариками.
— К сожалению, это именно бедняга Курт, — сказал, вздыхая, один из них. — Никто другой не носил у нас таких ботинок. Вы только посмотрите, господин штурмбанфюрер, недаром ребята из нашего взвода шутили, что под сапогом Курта уместится вся Европа!
— Да, это он и никто другой, — подтвердил приятель. — Мы однажды обменялись с ним пряжками, и вот как раз эта пряжка теперь у него на ремне. Составляйте акт, господин штурмбанфюрер, мы готовы поручиться за свои показания.
Была уже ночь, когда Грейвс явился к коменданту Кнюшке и потребовал, чтобы немедленно были проведены облавы и приняты все необходимые меры для розысков пропавшего лейтенанта.
«Если в «могиле лейтенанта Клемме лежит «спасенный» лейтенант Курт Штольц, — думал он, — разве не логично предположить, что под видом «спасенного» Штольца скрывается сам Генрих Клемме?»
Несмотря на то что была уже ночь и что прошедший день был тяжелым и утомительным для Грейвса, он чувствовал прилив сил. Теперь, когда догадка перешла в непоколебимое убеждение, Грейвс вдруг увидел многое в новом свете. Мысль его работала напряженно. Обстоятельства, казавшиеся раньше незначительными и случайными, теперь приобрели существенное значение, соединялись в одну логическую цепь. И поведение доктора, и ночная переправа через реку упрямой его дочери, и заступничество фрау Клемме, и перемена в ее настроении, и то, что она с такой готовностью признала в убитом Штольце своего сына, вместо того чтобы получить надежду увидеть его живым, и, наконец, исчезновение этой русской «спасительницы», так глупо разрекламированной пропагандистами «нового» порядка, — все это предстало теперь перед Грейвсом в особом свете.
Однако вывод, который напрашивался при этом, был неумолимо обиден: он, Грейвс, в сущности остался в дураках. Нет сомненья, что они переправили Клемме за реку в одну из этих многочисленных прибрежных деревень, вероятно кишащих партизанами. Они, конечно, постараются перебросить его в тыл. Тогда все будет проиграно. Необходимо действовать точно, не теряя зря ни одной минуты. В конце концов, в его, Грейвса, руках есть люди, которые, несомненно, знают многое, если не все.
Грейвс принялся было за допросы, но они не дали ему ничего существенного. Доктор повторял все одно и то же, отлично используя то обстоятельство, что у Грейвса нет никаких доказательств причастности его и его дочери к судьбе исчезнувшего лейтенанта. Фрау Клемме, которой он пригрозил арестом, только плакала и негодовала. Дочь доктора вообще отказывалась что-либо говорить.
Обыск в квартире доктора тоже не дал Грейвсу ничего, кроме четырнадцати пачек русских сигарет «Друг». Но эта находка занимала одного только Кнюшке. Грейвса она злила. Он был уверен, что подлинный след исчезнувшего лейтенанта проходит именно здесь.
С упорством отчаяния штурмбанфюрер перебрал все до одной книги, перерыл рукописи и рецепты, переворошил все ящики стола. Наконец, в комнате дочери врача, в щели под подоконником, он обнаружил маленький томик со стихами Пушкина. Если бы эта книга не была спрятана, а стояла на полке вместе с другими книгами, он, наверное, не обратил бы на нее никакого внимания. Но теперь, тщательно рассматривая ее, он обнаружил между строчками чернильные знаки явно стенографического характера.
Доктор заявил, что не имеет обо всем этом ни малейшего понятия. Дочь его, так же как и раньше, не хотела давать никаких показаний.
Грейвс отправил записи на расшифровку. Он боялся потерять время и потребовал, чтобы ему присылали частями то, что удастся перевести.
Первые страницы расшифровки разочаровали Грейвса: обычный дневник школьницы, девические глупости и школьнические страсти.
Что за идиотская затея записывать это столь таинственно.
Грейвс уже хотел прекратить напрасную возню, как вдруг стали поступать листы, сразу вознаградившие его терпение. Он узнал больше, чем можно было ожидать. Это был след свежий и достоверный. Не было сомнений в том, что Клемме жив, и в том, что доктор и его дочь, и сама фрау Клемме приняли участие в его судьбе. Все нити были теперь в его руках; следовало только потянуть правильно за концы — и узел развяжется.
Грейвса охватило нетерпение. Он приказал привести к себе русскую школьницу.
Когда Тоню привели и она, встав у стены, опять наотрез отказалась садиться и что-либо говорить, Грейвс извлек из своего стола томик Пушкина, затем достал тетрадь с расшифровкой и прочитал несколько отрывков, по которым она могла легко убедиться, что ему стало известно все, даже ее девические сердечные тайны.
Вцепившись руками в стол, Тоня искоса смотрела на тетрадь. Капли крови от закушенной губы стекали у нее по подбородку и падали на грудь.
Но она по прежнему отвечала молчанием на все вопросы Грейвса.
И тогда Грейвс сорвался. В конце концов такое бессмысленное (поведение «могло взбесить кого угодно. Штурмбанфюрер взмахнул тяжелым мраморным пресс-папье, которое лежало перед ним, и ударил им по узкой руке девушки, вцепившейся в край стола.
Тоня отшатнулась, но не вскрикнула, а только тихо простонала от боли. Грейвс увидел два раздробленных пальца, повисших на клочках кожи.
— Уведите ее! — крикнул он.
Через полчаса он приказал привести ее снова.
Глядя на ее посеревшее лицо и изувеченную руку, обмотанную окровавленной тряпкой, он невольно подумал с гневной иронией: вероятно, это и есть так называемый русский патриотизм.
Должно быть, он начинается там, где кончается всякая разумная логика, за пределами здравого смысла и всякой практической целесообразности. Для нас, немцев, это всегда останется трансцендентным[15].
Грейвс вызвал доктора.
— Будем говорить начистоту, — сказал он. — Я нашел дневники вашей дочери и получил расшифровки. Вот они…
Он дал доктору время прочесть записи и заметил при этом, что тот был встревожен.
— Вы должны понять, что теперь, когда карты раскрыты, только ваша откровенность может спасти и вас самого и вашу дочь. Будьте благоразумны. Советы со дня на день прекратят свое существование. Судьба Москвы предопределена, Ленинград агонизирует, исход войны ясен каждому младенцу. Мы с вами цивилизованные люди и можем найти общий язык, какие бы социальные предрассудки нас ни разделяли.
Доктор слушал внимательно, но где-то в глубине его глаз прятались иронические огоньки, и Грейвсу казалось, что в душе этот человек смеется над ним.
— Вы должны понять также, — продолжал Грейвс, стараясь сдержать внезапную злобу, — что ваше молчание будет стоить вам жизни.
— Я совершенно готов умереть, — серьезно сказал доктор. — Я знаю хорошо, почему вас так интересует лейтенант Клемме. Я знаю, хотя весьма приблизительно, где он находится. Но я не помогу вам остановить его на том пути, который он сам для себя избрал.
— Тогда я прикажу подвергнуть вас пытке.
Грейвс внезапно вскочил и заходил по комнате,
в бешенстве треща пальцами рук.
Доктор остался сидеть в кресле.
— Я так и знал, что рано или поздно вы придете к этому, — сказал он. — Но вы забыли, что я врач и что я заранее предполагал худшее.
Грейвс не придал никакого значения этим словам.
Он чувствовал себя хозяином положения и, кроме того, считал, что люди, на которых не действуют доводы логические, тем самым санкционируют необходимость воздействия физического.
Он приказал отвести доктора в сарай и подвесить за руки к потолку.
Через десять минут один из двух солдат, выполнявших это поручение, вбежал к штурмбан-фюреру с известием, что арестованный умер.
