заливающих словесной макулатурой жалкий лепет советских листков… Общепризнано, что европейскую печать в очень малой степени интересует нынешняя русская жизнь, быт, общественные настроения и чаяния, словом, все то, что тщательно скрывается большевиками от постороннего слуха и глаза. Только так называемая «белогвардейская пресса» является той мировой радиостанцией, с вышки которой правда о советском рае разносится по всему миру».[14]
Наверное, потому он так рано ушел, что слишком вкладывал себя в свои строки, торопился еще и еще раз рассказать о всем, что переполняло его, передать разговоры, которые велись в камерах накануне расстрелов, судьбу любимой страны и всех ее примет, перевернутых страшным временем. «Сухие ромашки мы… Россия — вся высохла…
Жалкие, никому не нужные цветы… Мы — для гербария, для странной и страшной коллекции: цветы с высохших полей… Люди без Родины… А соленый ветер ходит между колоннами, треплет занавески, шепчет в уши нежно: «Уже недолго… недолго… Может быть, год, может быть, месяц… На безгранной поляне России гуще, сильнее и ярче прежнего зацветут ромашки… Белые-белые… С золотыми, гневными, прозревшими сердцами… Уже недолго».[15]
Савина любили очень многие, в том числе и Репин. «Дружески протягиваю Вам руку — очень рад познакомиться… Ивана Савина я знаю по живому таланту, бросаюсь его читать — (оказывается, он — Саволайнен) — очень, очень рад познакомиться».[16] Впоследствии, отвечая на предложение Савина выступить с обращением в связи со зверствами новой власти в России, старый художник отвечал: «У меня там, в Совдепии, есть заложники — дочь и внучка (учительницы), у внучки уже трое правнуков моих. Полуограбленные, они обречены на переселение. И вот, обиженные власти погонят их зимою куда-нибудь в Сибирь… Кто же их нраву может перечить?» [17] А когда Савина не стало, Илья Ефимович обратился со словами поддержки к вдове поэта: «Я всегда мечтал, глядя на этого красавца-малороссиянина, написать его портрет… Какая невознаграданая потеря».[18]
Вдовой поэта, после всего нескольких лет брака, стала Людмила Владимировна Соловьева, дочь офицера 1-го Финляндского стрелкового полка. Впоследствии она пережила Савина на семьдесят лет и сделала очень многое для сохранения наследия мужа. Именно ее и ее мать встретил на квартире у Савина агент финской тайной полиции, когда пришел познакомиться с поэтом. Его отчет был найден в архивах финских спецслужб, и мы предлагаем вашему вниманию отрывки из этого уникального документа:
«В соответствии с полученным заданием я встретился сегодня с финским корреспондентом газеты «Сегодня» Иваном Саволайненом, проживающим в Теле, в районе сахарного завода рядом с улицей Риентотие.
Г. Саволайнен, пишущий под псевдонимом Иван Савин, сам открыл мне двери. Я вошел в маленькую, бедно обставленную комнату, в которой, кроме Саволайнена, находилось еще две женщины: одна — молодая, другая, темноволосая, старше. В углу, на маленьком столе, стояла пишущая машинка неизвестной мне марки, но, судя по клавиатуре, очень старая. Обстановка комнаты — диван и стулья, на которых лежат толстые стопки газет и книг…
На улице мы сели в арендованный мною автомобиль. Мне показалось, что это было ему неприятно, и он начал страшно заикаться, чего я раньше за ним не замечал. Позже я узнал, что заикание его возникло после издевательства в ЧК, и оно усиливается от сильного волнения».
Агент полиции говорил с Савиным в основном о его непримиримых протестах против большевистской власти и о том, где и как можно получить сведения о подлинных событиях, происходящих в СССР. На самом деле агента интересовало, откуда Савин брал свои материалы.
«Савин — корреспондент многих газет, работает дни и ночи, но денег еле хватает свести концы с концами…
Литератор Саволайнен (Савин) не выглядит человеком с высоким самомнением. Иван очень работоспособный и впечатления глупого не производит… Его нервы не совсем в порядке, на что указывает его продолжительное заикание в течение всего вечера, хотя я старался ничем его не тревожить».
Интересно, что в спецслужбах Финляндии статьи Ивана Савина, особенно его репортажи о том, что происходит в СССР, интервью с беженцами из Советской России, читали с особым пристрастием. Об этом можно судить потому, что подшивки русских финских газет, хранящиеся в библиотеке Хельсинкского университета, были в свое время получены из архива полиции. Так вот, публикации Савина читателями- полицейскими были буквально исчерканы пометками.
Но, конечно, основной читатель Савина был из России, потому что он в своих строках умел передать то, что было на душе у очень многих, — тоску по оставленной стране и веру, что когда-нибудь весь этот кошмар кончится.
И еще, конечно, его творчество трудно понять, если не учитывать, что Савин был человеком глубоко православным. Тема Бога, тема разрушенной церкви в России красной нитью проходила через все его творчество.
«России нет. Культуры нет. Зачем вместе с Достоевским, Толстым, Бердяевым мучительно и радостно изучать пути душ человеческих, познавать Бога, ловить отражения его на земле, когда выгнанный из третьего класса училища за слабоумие недоросль типа Демьяна Бедного ясно и недвусмысленно заявил, что ни души, ни Бога — нет, а человек сотворен по образу и подобию скота».[19]
В 1926 году увидел свет единственный прижизненный сборник стихов Ивана Савина «Ладонка» в белградском издании Главного правления Общества галлиполийцев. Успех среди русских эмигрантов, особенно в военных и казачьих кругах, книга имела огромный. Впрочем, как могло быть иначе. Но эти стихи значили намного больше, чем искренний рассказ о страданиях во время Гражданской войны. «Ладонка» явила миру нового русского поэта огромного масштаба.
Все это было. Путь один У черни нынешней и прежней.
Лишь тени наших гильотин Длинней упали и мятежней.
И бьется в хохоте и зле Напрасной правды наше слово Об убиенном короле И мальчиках Вандеи новой.
Офицер, литератор Федор Касаткин-Ростовский писал, откликаясь на выход книги: «К стихам Ивана Савина надо подходить бережно. Их нельзя оценивать только с точки зрения холодной критики. Их надо почувствовать как крик сердца. В небольшой книжке, в образных и красивых стихах, вылилась душа одного из тех, кто добровольно пошел бороться с поработителями России… Книга Савина — кредо добровольца».[20]
Однако и круглосуточная работа, и все пережитое не могли пройти бесследно. Здоровье поэта ухудшалось, острые приступы депрессии следовали один за другим. Но он продолжал лихорадочно работать, писать, публиковать статьи и очерки. Задумывался над книгой о Пушкине, планировал издать сборник прозы «Книга былей». Все оборвала неудачная операция аппендицита, и 12 июля 1927 года, после нескольких недель мучений, Иван Савин умер. По свидетельству его жены, он написал уже совершенно бессильной рукой: «Произведенный смертью в подпоручики Лейб-гвардии Господнего полка».
«Никогда, ни разу, ни на одну минуту, ни у кого в нашей редакции не возникло ни малейшего недоверия к тому, что присылал, что сообщал в «Сегодня» Иван Савин, — так наглядно, так ощутимо, так убедительно в своей правдивости передавалась его четкая искренность, его всесторонняя, не соблазняющая пристрастиями, личная и авторская честность»[21] — так откликнулся на смерть Савина известный критик Петр Пильский.
«Да простят мне наши классики, которых я ценю и уважаю, Савин стал для меня самым любимым поэтом. Я не был его ровесником и не помнил ужасов гражданской войны, но, как русского эмигранта, меня не мог не волновать вопрос, обращенный Савиным ко всем нам в стихотворении, которое он поставил в своем сборнике на первое место:
«Ты ли, Русь бессмертная, мертва? Нам ли сгинуть в чужеземном море?»[22] — вспоминал впоследствии один из самых известных деятелей русского зарубежья Ростислав Полчанинов, очень много сделавший для сохранения памяти о поэте. Так, еще в 1947 году в Менхенгофе, в лагере для перемещенных лиц, его стараниями увидела свет книга «Ладонка», изданная тиражом всего в 200 экземпляров.
В 1958 году, когда и он, и Людмила Владимировна Савина-Сулимовская уже были в Америке, в Нью-
