Мы спускались вниз нагишом, держа одежду в руках.
Отец приделал длинный резиновый шланг к крану на кухне Из кухонного окна шланг, заканчивавшийся медным наконечником, был выведен на террасу.
Я поливал Поля водой, потом он окатывал меня с головы до ног. Этот способ омовения был гениальной выдумкой отца: ненавистное 'совершение туалета' стало игрой; она продолжалась до тех пор, пока мать, бывало, не крикнет:
- Хватит! Если вы выльете всю воду из бака, нам придется уехать!
Пригрозив нам этой страшной карой, она бесповоротно закрывала кран.
Мы очень быстро расправлялись со своими бутербродами и кофе с молоком, а затем начиналась жизнь, полная приключений.
Нам запрещали выходить за пределы сада, но за нами не следили. Мать считала, что через изгородь перебраться нельзя, а тетка была в рабстве у маленького Пьера. Отец же часто 'ходил по поручениям' в село или собирал на холмах растения для гербария; что касается дяди Жюля, то он три дня в неделю проводил в городе - ему полагалось только двадцать дней отпуска, но он растянул его на два месяца.
Вот почему, предоставленные чаще всего самим себе, мы порой взбирались по склону до первой полосы сосняка. Но эти разведки - нож в руке и ушки на макушке! - зачастую кончались отчаянным бегством домой: то вдруг увидишь удава, то льва, то пещерного медведя.
Сначала наши игры сводились к охоте на цикад, которые стрекотали, упиваясь соком цветов миндаля. Сперва охота не баловала нас удачей; но скоро мы так наловчились, что шли домой под музыкальное сопровождение: мы приносили цикад дюжинами, и они продолжали петь и биться у нас в карманах. Ловили мы и бабочек, двухвостых 'сфинксов' с большими белыми крыльями, окаймленными голубой полоской; от них у меня на пальцах оставалась серебряная пыльца.
* * *
Нам уже стали надоедать игры с насекомыми, как вдруг мы открыли свое истинное призвание.
После второго завтрака, когда знойное солнце струит огненный дождь на вянущую траву, нас заставляли 'отдыхать' часок в тени смоковницы в полотняных складных креслах, прозванных 'палубными', которые трудно правильно расставить, которые пребольно прищемляют пальцы и подчас валятся наземь, к ужасу заснувшего в них человека.
Этот отдых был для нас пыткой, но мой отец, великий воспитатель, иными словами - мастер золотить пилюли, приучил нас отдыхать, принеся нам несколько томов Фенимора Купера и Густава Эмара.
Поль, тараща глаза и разинув рот, слушал 'Последнего из могикан', которого я читал вслух. Эта книга вместе со 'Следопытом' явилась для нас откровением: мы стали индейцами, сынами леса, охотниками на бизонов, истребителями гризли21, мы уничтожали удавов и скальпировали бледнолицых.
Мама согласилась пристрочить, не ведая, для какой цели, старую ковровую скатерть к драному одеялу, и мы разбили себе вигвам в самом глухом уголке нашего сада.
У меня был настоящий лук, прибывший прямо из Нового Света (с заездом в лавку старьевщика). Я сделал стрелы из камыша и, спрятавшись в кустах, яростно осыпал ими дверь уборной - будочки, построенной в конце садовой дорожки. Потом я добыл себе 'остроконечный нож' из кухонного стола; зажав клинок между большим и указательным пальцами (по обычаю индейского племени команчей), я, размахнувшись изо всей силы, вонзал его в ствол сосны, а Поль пронзительно свистел, как свистит, рассекая воздух, это опасное оружие.
Однако мы скоро поняли, что единственная действительно интересная игра это игра в войну, и, следовательно, мы не можем принадлежать к одному племени.
Поэтому я остался команчем, а Поль стал пауни, что давало мне право снимать с него скальп несколько раз в день. Зато к вечеру он убивал меня картонным томагавком.
Головные уборы из перьев, которые смастерили мама и тетя, и воинская татуировка, наведенная с помощью клея, варенья и толченого цветного мела, сделали эту жизнь индейцев неотъемлемой от нас явью.
Иногда оба враждующих племени зарывали в землю томагавк войны и объединялись в борьбе против бледнолицых - жестоких янки, пришедших с Севера. Мы отыскивали их воображаемые следы, шли, пригнувшись в высокой траве, пытливо изучая каждый отломленный сучок, каждый незримый для других отпечаток, и я со свирепым видом рассматривал шерстяную нитку, приставшую к золотому хохолку укропа. Когда след раздваивался, мы молча расходились в разные стороны... Время от времени, чтобы поддерживать связь с союзником, я издавал крик пересмешника, 'столь точно воспроизведенный, что даже самка принимала его за подлинный', и Поль отвечал мне 'хриплым лаем койота', столь же точно воспроизведенным; правда, за отсутствием койота Поль подражал лаю собаки булочницы, шелудивой дворняжки, которая иной раз атаковала с тылу наши штаны.
Порой нас преследовал отряд трапперов22 под предводительством Длинного Карабина. Тогда, стараясь сбить с толку неприятеля, мы долго ходили, пятясь задом, чтобы наши следы уводили в другую сторону.
Затем я останавливал Поля жестом посреди прогалины и, храня полное безмолвие, прикладывал ухо к земле.
Я прислушивался с искренним волнением к топоту погони - ведь я слышал, в глубине далеких саванн, как скачет галопом мое сердце.
Когда мы приходили домой, игра продолжалась.
Стол был накрыт под смоковницей. Сидя в шезлонге, отец читал одну половину газеты, другую читал дядя Жюль.
Мы выступали вперед, степенные и важные, как и положено вождям, и я говорил:
- Ух!
- Ух! - отзывался отец.
- Хотят ли великие белые вожди принять своих краснокожих братьев под кровом каменного вигвама?
- Краснокожие братья - желанные гости для нас, - отвечал отец. - Наверно, путь их был долог, ибо ноги их в пыли.
- Мы идем от самой реки Неведомки, и, пока мы шли, три луны сменились подряд!
- Все дети Великого Маниту - братья. Пусть же вожди разделят с нами этот мясной концентрат! Мы просим их лишь об одном: соблюдать священные обычаи белых, а стало быть, сперва вымыть руки!
* * *
Вечером я прислушивался к застольной беседе этих испытанных мужей под 'летучей мышью', окруженной светящимся облаком мошкары, и, сидя против моей красавицы мамы, тихонько болтал набрякшими ногами.
Отец и дядя довольно часто спорили о политике. Однако меня интересовал не смысл их споров. Слушая, я усердно ловил новые слова. Такая уж у меня была страсть: по секрету от всех я завел записную книжку, в которую вносил слова, коллекционируя их, как иные люди коллекционируют марки.
Я обожал слова 'гранат', 'марево', 'брюзга', 'червоточина', а особенно'рукоять'; и часто, оставаясь наедине с собою, я повторял их, потому что они ласкали мой слух.
Так вот, в речах дяди попадались совсем новые, пленительные слова: 'дамасская сталь', 'антология', 'филигрань', или величественные: 'архиепископский', 'полномочный'.
Когда в потоке его слов всплывал такой трехпалубный корабль, я поднимал руку и просил объяснений, в чем дядя Жюль никогда мне не отказывал. Вот тогда-то я впервые понял, что прекрасно звучащее слово всегда таит в себе прекрасный образ.
Отец и дядя поощряли мою страсть, она казалась им добрым предзнаменованием, и однажды даже сами подарили мне слово 'антиконституционно', хоть и не употребили его в разговоре (оно было первым их даром), сказав, что это самое длинное слово во французском языке. Им пришлось записать мне его на счете бакалейщика, который случайно оказался в моем кармане.
Я с большим трудом уместил новое слово на листке своей записной книжки и каждый вечер, в постели, твердил его; но только спустя несколько дней совладал с этим монстром, решив при случае им воспользоваться, если когда-нибудь, через много времени, невесть когда, я вынужден буду опять ходить в школу.
* * *
К 10 августа каникулярные радости прервала на целые полдня гроза, которая, как и следовало опасаться, породила диктовку.
