утратить навыка расставания. Теперь я могу признаться, что я их боялся. Женщина — это единственное существо на земле, общение с которым — это беспрестанное расставание и прощание друг с другом. Чем дольше я их знал, тем более чужими они мне становились.
В какой-то момент я стал бояться, что сам несу долю ответственности за эту цепь расставаний. И тогда я начал думать о Зеркале. Я хотел, чтобы оно стало третейским судьёй, неким эталоном и свидетелем истины в ту ночь страстей, когда разыгрывается любовная драма.
В мае 1927 года мне предложили сконструировать зеркальный телескоп для новой скандинавской обсерватории в районе Дельжон в предместье Гётеборга. Я согласился.
Я знал, что обсерватория задумана как символ примирения скандинавских стран. В то время по всей Европе ежедневно проходили забастовки. Мы знали, что грядёт экономический кризис невиданного прежде масштаба. У меня не было ни тени сомнения, что нас ждёт новая мировая война.
Обсерватория была попыткой притупить страх, сообща созерцая звёзды. Как и все монументальные национальные иллюзии, это намерение — для тех, кто принимал решение, — было наполовину осознанным, наполовину неосознанным. Мне с самого начала было понятно всё.
Мне задавали вопрос, почему же я тем не менее изъявил желание участвовать в проекте.
Что тут сказать? Мы так мало знаем о том, какому делу в действительности служим. Когда Кеплер в 1604 году опубликовал свои оптические теории в трактате «Дополнения к Вителло», он считал, что подтверждает существование Бога и неизменность своей эпохи. История показала, что он сделал решающий шаг на пути к изменению окружавшего его мира до неузнаваемости.
Если меня всё-таки продолжали спрашивать — а находились и такие, — почему я участвовал в политическом предательстве, я отвечал, что надо же мне было зарабатывать на жизнь.
И если меня не оставляли в покое, я грозился всыпать им по первое число.
Это было за четыре года до того, как был построен зеркальный телескоп обсерватории Паломар. В то время считалось, что создать большее зеркало, чем рефлектор телескопа лорда Росса, с диаметром 1,9 метра и фокусным расстоянием 17 метров, никогда не удастся. Тогда ещё спорили о том, не принадлежит ли будущее телескопам-рефракторам.
В течение лета двадцать седьмого года мы построили помещение для работы. Зимой — керамическую печь. Следующей зимой я отлил зеркало.
Не стоит рассказывать о моих исследованиях, которые привели к тому, что я остановил свой выбор на покрытом серебром зеркальном стекле. О моей разработке гомогенных видов стекла. О моём серебряном покрытии. О сне, которым я пожертвовал, чтобы впервые в истории нарушить правило, которое в течение двухсот лет говорило нам, что поглощение зеркалом света никогда не может быть меньше 50 %. Я хочу показать вам звёзды, а не занимать вас разговорами о том, как трудно до них добраться.
У меня было девятнадцать неудачных попыток. Последнее, успешное охлаждение длилось тридцать один день. Без гордости, без гнева, без сожаления могу сказать, что никто другой не видел того, что увидели мы, когда открыли печь.
Это было совершенное вогнутое зеркало, часть сферической поверхности, воображаемый центр которой находился на расстоянии пятидесяти двух метров. Апертура его составляла семь метров в диаметре. Язык беден. У меня нет желания более говорить о том зрелище.
Тогда же мы впервые услышали о ней. Молва о ней разносилась по всему свету, словно она была самой знаменитой куртизанкой или оперной дивой. Она была шлифовальщицей стекла.
Я отправился в путь, чтобы найти её. Я следовал за теми чудесами, которые она создавала. У Фризских островов я увидел на судовой надстройке золотистый диск, словно на палубу опустили полную луну. Но это была не луна, это был ослепительно белый круг, свет которого был отражением света маяка, находящегося в десяти милях от судна. Световой пучок диаметром в полметра не рассеивался, он оставался таким, каким и был, покидая невероятную, непостижимую, совершенную линзу. Рассказывали, что это был её подарок голландскому государству.
В Вене я посетил новую оранжерею. Вогнутые стены она покрыла эллиптическими зеркалами, которые так воспроизводили внутренность помещения, что посетителей с трудом удавалось уговорить зайти внутрь, потому что на их глазах помещение площадью сто квадратных метров превращалось в непроходимый и бескрайний лимонно-апельсиновый лес, в котором, как им казалось, они обязательно заблудятся.
Я не нашёл её; всегда получалось так, что она только что уехала оттуда, куда я приехал, — таковы уж женщины. Наконец я вернулся в Гётеборг. Она оказалась там.
Она распорядилась, чтобы все, кроме меня, покинули помещение, и взялась за работу. Сперва она разделась. Я пытался объяснить ей про сферическую аберрацию, порок вогнутых зеркал. Не знаю, слушала ли она меня. Не знаю, понимала ли она. Она была примерно метр и шестьдесят сантиметров ростом, наполовину японка, наполовину итальянка. Говорили, что её предки были одними из первых, кто сбежал от запрета на выезд из страны, распространявшегося в Средние века на всех шлифовальщиков стекла в Венеции. Они бежали на Восток.
Она сняла с себя всю одежду, оставив лишь длинный кусок материи, обёрнутый вокруг бёдер. Кожа её была белой, как смесь пчелиного воска и стеарина, из которой делают алтарные свечи. На ноги и на руки она намотала куски белой хлопчатобумажной ткани. На них она насыпала смесь магния и алмазной пыли. Потом она забралась в зеркало и принялась шлифовать.
Я вспоминаю это время как целую эпоху своей жизни. На самом деле это продолжалось, возможно, три, возможно, четыре дня. Крыша над нашими головами была стеклянной, и зеркало собирало дневной свет. По превращённым в порошок драгоценным камням она передвигалась словно холодный голубой огонь. Движения её были медленными, но тело всегда было покрыто потом. В висящей над зеркалом стеклянной пыли возникало её отражение — перевёрнутые, изогнутые трёхмерные фрагменты её самой.
Однажды ночью мы спали вместе. Вы спросите, как так получилось? У меня нет на это ответа. Я не могу сказать, что сам себе нравлюсь. Я отношусь к себе с терпением, потому что знаю, что мне суждено быть вместе с самим собой, пока смерть не разлучит нас. Но я никогда не думал, что кто-то другой может любить меня. Я никогда не считал, что могу предложить женщинам что-нибудь иное, кроме своего мальчишеского обаяния, да и в него я больше не верю. Скорее всего, она осталась со мной из-за зеркала. Что ж, значит, она должна была разочароваться. По сравнению со своим произведением художник всегда проигрывает.
Во всяком случае, её присутствие причиняло мне сильное беспокойство. Когда она закончила шлифование, мы распрощались.
Только тогда я покрыл зеркало серебром. Затем мы смонтировали телескоп и направили его к звёздам. Мы сделали первые фотографии. Мы увидели то, чего никто до нас не видел. Мы первыми увидели квазар. Мы увидели планету Плутон. Мы увидели звёздную туманность, которая находилась в процессе распада и на следующую ночь вовсе исчезла с небосвода. Мы увидели непонятное тёмное тело, озадачившее всех нас. Кто-то из астрономов сказал, что это небесное явление предвещает славу и богатство. Но я понял, что на зеркале появилось инородное тело. На следующий день я осмотрел поверхность стекла. И ничего не нашёл. На следующих фотографиях тень переместилась, изменив форму. Тогда я накинул на зеркало сеть с мелкими квадратными ячейками и точно определил то место, где должна была находиться пылинка. Я направил микроскоп на стекло. И увидел лишь свет, исходящий от лампы прибора. Передо мной было только моё собственное отражение.
И тут я понял, что зеркало это должно быть живое. Глядя на своих коллег, я видел, что они довольны, они поздравляли меня и друг друга с блестящими результатами и радовались в предвкушении торжественного открытия. Нимало не беспокоясь, они вытеснили эту маленькую бродячую тёмную амёбу из своей картины мира.
Тогда я поехал за ней. Кадму в третьей книге «Метаморфоз» пришлось странствовать по свету в поисках женщины. Одиссей отправляется из дома за одной и возвращается домой к другой. И Тристан. И Соломон.
Я вспомнил о них, чтобы заручиться поддержкой истории: значит, я не единственный идиот, готовый объехать полсвета в поисках женщины. Мне казалось тогда, что гнало меня в путь подозрение, что у неё, оживившей мёртвое стекло, должно было быть и другое Зеркало. Теперь, когда моя душа похожа на полированный гранит, я могу позволить себе сказать, что к тому же мне её страшно не хватало.
Я нашёл её в Копенгагене. Она готовила выставку своих зеркал и линз в парке Тиволи. Ночью я
