он. — Быть Яхнову в тюрьме или работать с нами? — Затем, когда зал притих, он повернулся к Яхнову: — Если хочешь быть с нами, говори обо всем честно, а мы посмотрим, можно ли за тебя поручиться. Но только я вижу, не хочешь ты искренне признать свою вину. Даже в такой момент правды не говоришь. Ну что ж, раз так, вношу предложение — просить судебные органы поступить с Яхновым по закону. Пусть его еще доисправят там… А вообще-то жаль парня, работал он хорошо.
Яхнову стало не по себе, и он еще раз поднялся:
— Признаюсь, я был пьян, — заговорил он, — а мне пьяному море по колено. Может, что-нибудь и натворил. Повторяю: может быть. Наверное было… Только дайте мне испытательный срок, не губите снова мою жизнь… — Слезы покатились по его щекам.
Собрание проходило бурно. Никто не оправдывал Яхнова. Все гневно осуждали его. Все были согласны с тем, что он совершил тяжкое преступление.
На трибуну поднялся Петр Страхин.
— Взять Яхнова на поруки — это дело непростое. Ведь коллективу придется за него отвечать, если он снова что-нибудь натворит. Значит, нужна гарантия. А есть она? Мне кажется, есть. Гарантия — в том, что при всем честном народе он обещал исправиться. Если так, то мы, даже не брезгуя его прошлым, оставим парня в своих рядах. Если он не потерян для нашего общества, надо взять его на поруки.
Гневно осудили Яхнова комсорг Вера Самсонова, Михаил Егоркин, Гаяз Фаткуллов и многие другие.
Тем не менее рабочий коллектив взял его на поруки.
После собрания Яхнов не скоро пришел в себя. Его мучили сомнения. Неужели все отвернутся от него? Да и прекратит ли дело прокурор, согласится ли отдать его на поруки, ведь не в первый раз он совершил преступление?
Но верят, очень верят у нас человеку. И с каждым днем это доверие все растет. Прокурор принял решение прекратить дело Яхнова, отдать его на поруки коллективу.
И вот Яхнов снова перед прокурором. Сам пришел, желая еще раз заверить его, что оступился в последний раз, что отныне никогда не позволит себе нарушить советский закон.
— Скажу откровенно, — говорит Яхнов, — больше всего на меня подействовало то, что сами люди, которых я раньше бессовестно обкрадывал, спасли меня от нового несчастья. Раньше не встречал настоящего, сильного друга, который бы крепко одернул меня. А теперь понял: настоящий мой друг — коллектив. Его осуждение для меня тяжелее, чем судебный приговор…
— И ведь никто не отвернулся, — дрогнувшим голосом продолжал Яхнов. — Они же обо мне заботятся. Вот недавно помогли мне приобрести костюм. Пальто… А наш комсорг Вера никогда не забывает пригласить меня то в кино, то в цирк. Узнали, что я люблю читать, книги мне приносят… В общем, будьте уверены, товарищ прокурор, теперь уже со мной ничего не случится, работаю хорошо, норму выполняю на 120—125 процентов.
Хочется обратиться ко всем, прямо крикнуть хочется: «Товарищи! Цените каждый день вашей жизни, берегите честь смолоду!» Нет, честное слово!..
Прокурор тепло улыбнулся.
АНОНИМЩИКИ И СПЕКУЛЯНТЫ
Старший следователь Тимофеев стоял у окна, вглядываясь в наступающие сумерки. Порошил мелкий ноябрьский снежок. Во всем чувствовалось приближение зимы, и от этого было зябко и неуютно.
Мысли сменяли одна другую. От напряжения разболелась голова. Но думать было нужно, даже необходимо. Надо взвесить все, надо отыскать ту, едва уловимую нить, за которую можно ухватиться, чтобы раскрыть преступление.
Два дня тому назад Тимофеева срочно вызвало руководство и учинило ему разнос. Получилось так, что по его вине некий негодяй ходит по городу и, быть может, готовит очередной пасквиль. Тимофееву предложили немедленно возбудить уголовное дело, мобилизовать всех следователей и принять меры к отысканию злобного анонимщика.
И вот на исходе второй день, а в папке заведенного уголовного дела не прибавилось ничего, кроме нескольких писем.
Кто же этот пасквилянт?
Во всяком случае человек, чем-то озлобленный, с гнилой душой, трус, шипящий за углом. Тимофеев упорно размышлял над материалом, по которому надо провести квалифицированное расследование.
Около 8 часов утра старшина Гайнуллин на трамвайной остановке обнаружил листок бумаги, приклеенный хлебным мякишем к газетной витрине. Прочел — и глазам не поверил: кто-то анонимно клеветал на советских граждан.
Старшина снял листок и вместе с рапортом передал дежурному по райотделу милиции. Рапорт старшины и пасквиль анонимщика пролежали в райотделе четыре дня, Никто из работников милиции не мог объяснить, как это получилось. Сам же Гайнуллин получил отгул на трое суток и, как пояснила его мать, уехал на рыбалку.
Рапорт старшины немногословен, нужно подробно побеседовать с Гайнуллиным. Следователь почему-то надеялся, что Гайнуллин поможет ему найти хотя бы первую ниточку.
Неизвестность беспокоила Тимофеева. «А если старшина ничего нового к рапорту не прибавит? Надо побывать в организациях, где имеются такие же бланки реестра, как и те, на которых изготовлены письма. Сложная, долгая и кропотливая работа».
Когда поступил рапорт Гайнуллина, оказалось, что имеются еще два письма с аналогичным текстом, написанные на таких же типографских бланках реестра — типовая форма № 869.
Все это позволяло предположить, что все три письма написаны одним лицом. Почерк всех трех писем также был одинаковым.
Бланки реестра предназначались только для получения кредита в банке. А организаций, пользующихся кредитом, очень много.
«В таком множестве организаций очень трудно установить, где взяты бланки, — с досадой размышлял Тимофеев. — Однако надо искать. Больше ничего не придумаешь».
Совсем стемнело. Снег делался все гуще, образуя белую пелену, сквозь которую едва проступали силуэты прохожих. Резкий телефонный звонок заставил Тимофеева вздрогнуть. Он взял трубку и по хриплому голосу, доносившемуся откуда-то издалека, с трудом узнал Минина, следователя, который работал по заданию Тимофеева. Минин звонил из автомата:
— Только что дома появился старшина, через час будем.
Небольшого роста, коренастый и смуглолицый, старшина явился в кабинет вслед за Мининым и с ходу быстро заговорил:
— Виноват, товарищ следователь, упустил женщину. Она могла рассказать больше.
Тимофеев сразу уловил в словах Гайнуллина что-то новое.
— Не торопись, — сказал он старшине. — Рассказывай по порядку, а мы запишем все в протокол.
— В то утро я немного проспал, — рассказывал старшина. — Мать не разбудила. В райотдел-то мне к восьми. Вот и мчался чуть ли не бегом. А когда проходил мимо газетной витрины, меня остановила женщина и говорит: «Товарищ милиционер, посмотрите, к витрине прилепили нехорошую бумажку». Посмотрел я — действительно, что-то наклеено. Народ возмущается. Я прочел и тут же сорвал.
Старшина умолк. Затем вопросительно посмотрел на Тимофеева, виновато улыбнулся и продолжал:
— Спохватился, а женщины уж нет. Кто-то сказал: «Это наверное тетка наклеила. Вон бежит».
Смотрю, женщина действительно спешит к трамваю. Я за ней. Кричу: «Гражданочка, подождите!» А она, такая маленькая, юркая, бежит от меня и кричит: «Некогда мне, на работу опаздываю…» и — прямо в трамвай. Я за свисток… Остановил трамвай, ссадил женщину и говорю: «Что это вы, гражданочка, от меня убегаете?» А она в слезы: «Чего, мол, пристал, на работу опаздываю».
Старшина вздохнул.
