«Долгие годы бесцельно болтаясь по улицам и тюремным заключениям, я прислушивался к своим тревогам. Что же меня гнетет? Почему в голове такой сумбур и беспорядок? Как разобраться в себе? Так ли я должен жить дальше? Разве я не рожден быть человеком?..»
В Казани я надеялся разыскать сестру, с которой потерял всякую связь еще шестнадцать лет тому назад. «Может быть, найду у нее на первое время уголок и хоть какую-нибудь поддержку», — думал я. Мне очень хотелось почувствовать над собой строгий надзор сестры, пожить у семейного очага.
По крохотной бумажонке, выданной мне в адресном бюро, я разыскал сестру. Зина со слезами бросилась обнимать меня.
— Володька, неужели ты жив? — повторяла она, не веря своим глазам.
И муж сестры, Валентин Петрович, и их сынишка с удивлением наблюдали эту встречу двух родных, но совсем разных людей.
До самой встречи я терялся в догадках, как отнесется сестра и ее семейство к моему появлению в доме. «Но теперь уж разлуке не бывать! — взволнованно думал я. — Хватит!»
Тяжко мне было, во все-таки я честно рассказал родным о себе, дал понять, что очень хочу встать на ноги.
— В то время, — усмехнулся Яхнов, перебив свой рассказ, — мое состояние можно было определить так: «Человек родился, товарищи! Помогите ему, малышу! Не то он вывалится из своей коляски. Не оставляйте его без внимания!» — и, согнав усмешку, уже серьезно продолжал:
— Я не мог не чувствовать, каким вниманием окружило меня семейство сестры. Валентин Петрович устроил меня на работу в Книготорг. «Пусть пока упаковщиком! Дальше будет видно», — думал я. В их тесной комнатке нашлось место и для моей раскладушки.
Чтобы не стеснять родных, я старался как можно раньше уходить из дома и позднее возвращаться.
Но до чего трудной казалась мне работа! И все из-за спины. Не сгибается ведь она, — пояснил Яхнов прокурору. — Еще несколько лет назад у меня обнаружили туберкулез позвоночника. Правда, меня лечили, но болезнь не проходила.
Так вот, по началу я не заметил, что Валентин Петрович дружит со стаканчиком. Думал, что все это делается из гостеприимства. Мне не хотелось отставать от хозяина: сегодня он, а завтра я покупал эту отраву.
Но однажды в полночь он ввалился в комнату пьяный и начал озорничать с приемником. Пустит на полную мощность, а потом настраивает на сплошной гул.
И мы, и соседи, словно по тревоге, были подняты на ноги. Сначала я вежливо попросил Валентина Петровича оставить эту ночную забаву. Никакого внимания!
— Уважайте себя и сестру, — убеждал я. — Неужели не обойдетесь сегодня без приемника? Ведь все уже спят.
— Ах ты, жулик несчастный! Хозяином стал в моей квартире? — вдруг закричал он. Налетел на меня, лежавшего на раскладушке, и несколько раз с силой ударил ногой.
Ошарашенный, я вскочил с постели. Нервы натянулись, как струны. Я замахнулся было табуреткой, но, взглянув на сестру, мигом овладел собой. Однако кулаком все же проехался, а потом отшвырнул пьяного от себя.
Быстро одевшись, я выбежал на улицу. Куда идти? Я направился на вокзал. Всю ночь просидел в ресторане, пропивая остатки денег.
«Опять остался без угла», — с горечью думал я. Затем пьяный снова совершил кражу и в тот же день попался.
Вот мне и еще пять годиков припаяли! Легко сказать… Ведь там минуты кажутся часами, часы — неделями, А я отсидел в общей сложности почти шестнадцать лет. Это больше половины моей искалеченной жизни. И снова высокая ограда, охрана, решетки… Снова осточертевший мне безжалостный и наглый преступный мир. Как же я опять не удержался? В душе я забил отчаянную тревогу. Надо было еще и еще раз обдумать все. «Почему, — спрашивал я себя в сотый раз, — почему, дав себе слово, я не сдержал его? Неужели я так неисправим?» Во мне рождались теперь сотни «почему». «Выходит, не перевоспитал себя до конца, не освободился от прошлого груза… — хватался я за голову. — Если бы у меня были друзья! Больше друзей! Конечно, что могла сделать одна сестра, да еще с таким мужем?»
«Все равно не сдамся!» — твердил я по ночам, сжимая зубы. Хотелось взять лист бумаги и кровью написать на нем свою клятву. Или же крикнуть во всеуслышание: «Не будет теперь ни одного замечания, ни единого нарушения! Хочу честно трудиться!»
— Буду учиться на столяра, — заявил я на второй же день.
— У вас инвалидность. Вы не сможете. Это ведь профессия на всю жизнь. Подорвете здоровьишко.
— Нет, — настаивал я, — паразитом не буду! Врачи разрешают мне работать, хотя теперь в корсете. Дайте мне работу! Скорей работу!
— Конечно, гражданин прокурор, — усмехнулся вдруг Яхнов, — вы скажете, стать на тридцатом году жизни учеником столяра — это еще не бог весть какое достижение. Прайда. Но мое дело особенное. Я так увлекся работой, что даже курить перестал! А вечерами спешил в библиотеку, за что заработал прозвище «буквоеда».
Ох, как ломал я голову, размышляя о книгах, о судьбах их героев! Запоем читал классиков русской и зарубежной литературы. А все началось с Макаренко, с Антона Семеновича. Я не бывал, конечно, в его колонии, но отчетливо представляю себе этого человека. Его понимание человеческой души захватывало меня и, как видно, здорово помогало прояснению собственного сознания.
Глубоко в душу запали мне слова Никиты Сергеевича Хрущева, сказанные им на третьем съезде советских писателей, о том, что нет людей неисправимых…
Каждый из нас, заключенных, подумал тогда про себя: «Стало быть, и моя искалеченная душа еще не запродана дьяволу!..»
Порой приходилось мне тяжеленько. «Дружки» угрожали, устраивали мне бойкот.
— Видишь, по тебе плачет! — вытащив нож, сказал однажды заключенный по прозванию «Петух». — Нашелся тоже мне активист! — Но я не растерялся. Навалился на него со всей силой, успел схватить за руку и выбил из нее нож. «Петуха» наказали, а я получил благодарность.
— А вот это, пожалуйста, прочтите сами, — Яхнов протянул прокурору вчетверо сложенный потертый лист бумаги. — Это письмо «Медведя». Теперь он меня братишкой зовет. Благодарит за дружеские советы.
Прокурор развернул письмо, написанное размашистым крупным почерком.
«Добрый день, братишка! — читал он безграмотные, но от души идущие строчки. — За меня, как и за себя, теперь будь спокоен. Ты же веришь в свои силы — верь и мне!»
— Много довелось мне беседовать с такими вот «медведями», — говорит Яхнов, складывая письмо. — Немало их теперь честно трудится на стройках Сибири, Урала, Казахстана, в своих родных местах.
Не только словом, но и делом старался я вытягивать из болота оступившихся людей. «Сначала исправить свой ошибки, а потом быть примером для других», — записал я для себя в дневнике.
— Взгляните и на фото, — Яхнов протянул прокурору несколько фотографий. На одной из них три молодцеватых парня с повязками активиста на рукавах размашисто шагали по лагерю. На обороте выведено:
«На посту члены секции общественного порядка по борьбе с нарушителями режима: Шмагин В., Яситников В. и Яхнов В.»
На другой запечатлен момент, когда они настигли нарушителей режима, игравших в домино «под интерес».
— После стольких заблуждений и ошибок, — продолжал Яхнов, пряча карточки в карман гимнастерки, — я, наконец, встал во главе совета отряда.
