— Карты тащи!
— Игральные, светлейший?
— Топографические, баран!
Аристофан убежал и вскоре вернулся, таща целый ворох свитков. Что-то ворча под нос, Мурман вырвал у него карты и разложил их на столе.
— Так, не эта, — приговаривал он, — и не эта… ага! Гляди, Зезва.
Зезва встал со своего места и подошел к Мурману, рассматривавшего затейливо оформленную карту Солнечного Королевства Мзум и сопредельных государств.
— Вот Мзум, — ткнул волосатым пальцем Мурман. — К северу от столицы: наше Верхнее тевадство и Горда, в котором мы с тобой пьем пиво. Еще дальше на север: посты Элигершдада и стоят их войска. Тут, тут и вот тут. Охраняют столицу овсянников Вереск. Вереск со всех сторон окружен селами с преимущественно солнечным населением. С последней войны прошло несколько лет, и большая часть Верхнего тевадства контролируется овсянниками и элигерцами. Они утверждают, что вовсе это не Верхнее тевадство, а независимое государство Овсана. Придурки! Спустились, понимаешь, с гор несколько веков назад, поселились на наших землях и уже объявили их своими! Что ты хмуришься?
— Война с овсянниками была ошибкой, Светлейший, — тихо сказал Зезва. — Чего мы добились? Лишь позволили Элигершдаду укрепить свои позиции. Теперь Директория раздает овсянникам грамоты граждан Элигера. Нельзя было тогда начинать войну…
— Ладно, ладно, — поморщился Мурман. — Тоже мне, умник! А что было нам делать? Банды овсянников стали жечь наши села, вырезать солнечников как овец!
— Наши тоже отличились, светлейший.
— Не спорю… — Мурман засопел. — Позорные факты имели место. Знаешь, Зезва, на войне ведь как: все воюют в полной уверенности, что проливают свою и чужую кровь за правое дело. Страшна та война, в которой обе стороны искренне считают себя правыми.
— А как же война справедливая, освободительная? — спросил Зезва. — Овсянники кричат, что солнечники хотят уничтожить их, что в первую войну мы вырезали их целыми деревнями, что…
— Врут, сволочи! — рявкнул Мурман. — Врут и не краснеют. Почему они не говорят, что вне района Вереска, который они называют Овсана, этнических овсянников живет в два раза больше, чем в самой Овсане? А? Почему их никто не трогает? Почему в частных разговорах они признают: на кладбище Вереска нет ни одной могилы овсянника, которой было бы больше ста лет! А почему? Потому что солнечники в Вереске жили испокон веков, это наша земля, Зезва, наша, понимаешь! Лгуны они и бараны, мозги которых одурманены элигерской пропагандой… Ладно, ну их в баню, этих овсянников. Пока тут хрупкий, но мир. Смотрим на запад. Итак, душевники. Еще один народ, считающий, что мы, солнечники, их завоевали. Как ты знаешь, Душевное тевадство является автономией с расширенными правами, и во многих сферах власть нашей королевы там лишь номинальная. У душевников своя милиция и военизированные отряды. На всех ключевых должностях — душевники. А солнечник, как правило — его помощник. Их язык признан специальным указом Ламиры, как язык, использующийся в судах и всех государственных учреждениях…
— Светлейший, — Зезва наморщил лоб, — сколько процентов от населения тевадства составляют душевники?
— Двадцать процентов, сынок.
— А наши? Сорок, если мне память не изменяет?
— Сорок пять. Остальные — кивы, рмены, станы, элигерцы…
— И эти двадцать процентов населения тевадства требуют независимости от Мзума?
— Именно! Каково, а?
— Гм, — Зезва задумчиво изучал карту. — Нелюди?
— Имеются, — закивал Мурман. — Вот тут и тут несколько селений джуджей, а в лесах пара кланов ткаесхелхов.
— Немного… Чью сторону они держат, светлейший? Нашу или душевников?
— Уф, дуб их разберет, клянусь бородой дедушки! Джуджам, по-моему, вообще наплевать и на нас и на солнечников и на Элигершдад. Ткаесхелхи-другие фрукты, они всех нас недолюбливают. На каждом углу рассказывают свои легенды, едрит ихню душу.
— Легенда, — покачал головой Ныряльщик, — что придет время: явится Царь-Ткаесхелх, чтобы снова возвысить их расу?
— Ну да, сказки для малышни, клянусь листьями дуба! Ты вот что, — Мурман сделал глоток пива, — там не только люди да нелюди… Чудов тоже хватает, между прочим.
— Да? — усмехнулся Зезва. — Надо послать туда Вааджа, как спеца по страховидлам.
— Помолчи, парень. Дэвов полно там, особенно горных. В лесах тьма тьмущая очокочей и крюковиков. Вешапа видели, хотя, может, и врут. Болотники тож. Говорят, даже мхецы есть.
Зезва вздрогнул.
— Я встречался с одним недавно.
— Знаю, сынок, знаю…
Зезва привстал в стременах и, прикрывая глаза ладонью от яркого солнца, всмотрелся вдаль. Хотя стояла полуденная жара, птицы пели, не переставая, деловито носились взад и вперед упитанные шмели и шершни. На небе не было ни облачка, и лишь слабый, но приятный ветерок немного сводил на нет изнуряющий летний зной.
— Показалось, — пробормотал он и потянулся к бутыли с убиковским вином. — Ах, вкусная, зараза!
Донесся крик. Зезва прищурился, рука сжала рукоять меча, подаренного ему Вааджем.
— Не показалось, — пробормотал он. — Ха-йя, Толстик, ха-йя-я!! Помни про салями!!!
— Отправишься в столицу, — сказал Мурман. — Немедленно. С посланием к царице.
— В Мзум? — возмутился Зезва. — А отдых? Пошли другого, светлейший.
Мурман несколько секунд сверлил Ныряльщика взглядом. Вздохнул. Громко выпил полкружки пива. Затем взорвался.
— Да едрит твою налево душу проститутку мать! Лентяй несчастный!! Я, обливаясь потом, тружусь на благо государства, а ты, едрит твою направо, отлыниваешь?! О, разложение, о, порок, о, измена!!
Зезва молча ждал, пока тевад успокоится. Ждать пришлось недолго.
— Аристофан, — жалобно позвал Мурман вскоре.
— Светлейший?
— Налей еще пива этому вредителю, чтобы у него бабы год не было!
Зезва ждал, улыбаясь.
— Отдыхай, — буркнул, наконец, Мурман. — Поедешь утром.
— Я благодарен светлейшему и приложу все усилия, чтобы…
— Заткнись. Пей, давай. И расскажи про мхеца.
Тракт резко завернул вправо, и летевший как стрела Толстик выскочил прямо на живописную сцену, что разворачивалась посреди тракта.
Толстый монах в рясе, выдававшей его принадлежность к Храму Дейлы, широко расставив ноги, орудовал огромной дубиной, крутя ее над головой с хорошо различимым свистом. Обширный тыл святого отца прикрывала телега и две маленькие лошадки невозмутимого вида. Под телегой кто-то прятался, но различить, кто там и сколько их было трудно, и внимание Зезвы переключилось на атакующих.
Их было пятеро. Люди. Причем самого разбойничьего вида, увешанные оружием с головы до ног. Они по очереди наскакивали на оборонявшего телегу монаха, но каждый раз с громкими воплями отскакивали, а святой отец разражался торжествующими криками.
— Ага, получил, сын греха? Да покарает Светлоокая Дейла тебя и всех твоих родичей! Шоб у тебя зад отсох, а причиндал отвалился! Получай, получай, получай!!
— Толстик, — сказал Зезва, вытаскивая меч, — мы давно не совершали подвиг, приятель.
