заботиться о выполнении своих служебных обязанностей».
— Но… — начал было Стась.
— Не возражать! Клянусь богом, вы, пан Бабинский, слишком много себе позволяете: когда начальство говорит, следует повиноваться и молчать!
Бабинский притих и закусил губу, вновь досадуя на себя.
— Поезд подходит! — послышался за дверью голос дежурного.
II
Стась побежал к аппарату, а Орловский вышел на перрон. Бросив взгляд на толпу пассажиров, начальник раскланялся с какими-то важными господами, за которыми на почтительном расстоянии следовал ливрейный лакей; увидев доктора, Орловский подошел к нему и молча поздоровался, потом он дал знак; звякнул колокол, послышался свисток дежурного, раздался гудок паровоза, и поезд тронулся.
— Я ждал тебя с нетерпением. Хорошо, что ты приехал. Мне кажется, Янке стало лучше, но я не уверен. Сам увидишь и скажешь. Пойдешь к ней сейчас?
Доктор, не сказав ни слова, утвердительно кивнул. Рот его был прикрыт респиратором, который черной лентой разделял на две части его бледное, худое лицо. С трудом передвигаясь в своих огромных, глубоких калошах, он сгибался под тяжестью шубы, на которую поверх толстого клетчатого пледа был наброшен еще резиновый плащ. Поминутно отдыхая и расстегивая на каждой ступеньке по одной пуговице у плаща и шубы, он медленно поднялся по лестнице. Не раздевшись в передней, он прошел в гостиную и проверил, плотно ли закрыты окна, форточки, двери.
Орловский оставил доктора перед портьерой, прикрывающей дверь в комнату Янки, и направился на кухню.
— Янова, скажите барышне — доктор приехал. Спросите, может ли она принять его?.. Подожди минутку, кухарка сейчас спросит, — обратился он к доктору, который с помощью рассыльного Роха стягивал с себя бесчисленные свои облачения, — а я на секундочку забегу в канцелярию. Когда кончишь, вели позвать меня.
Он в волнении прошелся по комнате, бросил вопросительный взгляд на доктора, покусал кончик бороды, пожал плечами и направился в канцелярию.
— Пан Бабинский, допишем рапорт! Пусть экспедитор попробует оправдаться.
Орловский диктовал Стасю, но время от времени умолкал и, став посредине комнаты, закусив кончик бороды, прислушивался к долетавшим с верхнего этажа отзвукам шагов: комната больной находилась как раз над канцелярией. Орловский догадывался, скорее почувствовал, что доктор присел у кровати, хотя не был уверен в этом: звуки шагов заглушались музыкой, доносившейся из квартиры Залеских.
— Эй, вы, тише там! — крикнул он, гневно топнув ногой.
Стась улыбнулся и ниже склонился над бумагами: ведь Залеская не могла услышать его через потолок.
Орловский опять принялся диктовать, но, не докончив, побежал домой. Он постоял немного у дверей, прислушался, затем отправился снова на перрон. Прогуливаясь, то и дело взглядывал украдкой на окна Янкиной комнаты.
Меж тем доктор, раздевшись и пригладив седеющие волосы, постучался к больной.
— Войдите! — отозвался звонкий, сильный голос.
Доктор вошел, приподнял до половины шторы, осмотрел, плотно ли закрыты окна и форточки, потом присел у кровати.
— Как вы себя чувствуете? — негромко спросил он и снял респиратор.
— Неплохо. Хотелось бы встать, — ответила Янка, вздрогнув от прикосновения холодных пальцев к ее руке. — Я очень хотела вас видеть, доктор, собиралась даже писать вам сегодня.
Ее голос временами прерывался и переходил в неприятное хрипение; тогда она умолкала, вздыхала, и голос возвращался. Но в ее огромных черных глазах светилась затаенная мука. Она слегка приподнялась и, подхватив свои пышные, золотистые, как зрелая пшеница, рассыпавшиеся по постели волосы, связала их греческим узлом.
— Я здорова, — сказала Янка. — Только в горле и груди иногда чувствую острую боль, иногда не хватает голоса; теперь это случается реже. Да, я здорова, но очень скучаю. Вы останетесь обедать, доктор? У меня к вам просьба. — Кровь на мгновение прилила к ее бледному, как мел, лицу.
— Останусь. Я к вашим услугам.
Доктор встал и пошел на кухню. Янка проводила его взглядом и, когда он вернулся, вопросительно посмотрела на него.
— Я велел подать обед пораньше, чтобы успеть на поезд, — усаживаясь, пояснил доктор. — Я еще раз внимательно осмотрю вас, а вы тем временем расскажете о своей просьбе.
Янка была благодарна ему: она понимала, что не смогла бы говорить свободно обо всем, если бы чувствовала на себе его проницательный взгляд.
Доктор тщательно осматривал ее, попутно задавал вопросы, от которых она невольно отворачивала лицо к стене, кусала губы и отвечала так тихо, что он едва мог расслышать. Консультация продолжалась долго.
— Отец все знает? Все?
— Кажется, нет.
Доктор выпрямился и нахмурил брови. Глаза Янки потемнели. Она опустила голову.
— Разве обязательно говорить ему об этом? — выдавила она из себя, сдерживая с трудом волнение. — Вы наш старый, лучший друг, вы знали меня еще девочкой. Я дорожу вашим мнением и поступлю так, как вы посоветуете. — Янка смолкла. Губы ее дрожали. — Я бы не хотела лгать и рассказала бы ему все — будь что будет, но… боюсь. Он прежде относился ко мне с ненавистью и был неправ. Но если бы… если бы он узнал теперь обо всем, то… — она судорожно сжала пальцы и тяжело задышала: жгучая боль разлилась по телу. Немного оправившись, Янка заговорила снова глухим от волнения голосом:
— Мне жаль отца, очень жаль.
— Это хорошо, что вы его жалеете. Он вас любит. Может быть, это сумасшедшая любовь, но любовь.
Вдруг ее осенила ужасная мысль.
— Вполне ли здоров отец? — спросила она поспешно, впиваясь глазами в лицо доктора.
— Нет… И поэтому его надо беречь. Не расстраивать, иначе…
— Говорите, говорите, но только откровенно: я чувствую себя достаточно сильной, чтобы услышать правду. Я хочу, я должна ее услышать. Меня тревожит состояние отца, я вижу столько странных, почти ужасных симптомов, что боюсь за него.
— Не все обстоит благополучно. Его деспотизм, раздражительность… Да и эти беседы со своим двойником… Мне рассказывали о его странных рапортах.
— Чем все это кончится?
— Не знаю. Знаю только одно — ему не следует ничего говорить, ничего, — ответил он коротко.
— А если он захочет узнать? — спросила она твердо, точно уже вознамерилась сказать отцу всю правду.
— Даже и в этом случае не следует ничего говорить. Правда иногда бывает преступлением и тоже убивает. Конечно, если для вас отец ничего не значит, скажите ему все, убейте его сразу — вы почувствуете облегчение, развяжете себе руки. — Эти слова он произнес торопливо, с чувством гнева, затем надел респиратор и тяжело опустился на стул.
Янка долго вглядывалась в доктора; на ее красивом похудевшем, бледном лице отражались то боль, то горечь воспоминаний, то беспокойство. Янка вдруг помрачнела, ее охватила глубокая апатия. Как видно, она решила покориться судьбе.
— Что вы думаете обо мне? — спросила она.
Ей захотелось услышать теплые слова утешения, сочувствия, прощения; она готова была открыть
