хотел посылать никого к чертовой матери, он вообще ничего не хотел, а хотел, пожалуй, только одного: снова забраться в мягкий вагон и укатить с голодного Урала, например, в полуголодный Китай. Однако следующая телеграмма, присланная из Москвы, все поставила на свои места: «
И молодой человек почувствовал: свершилось! И если даже «Эплайд драг энд кемикл» все завалит, то это не имеет большого значения. Его вызывает в Москву сам Председатель Совнаркома, а это значит… Бог знает, что это значит. От одного предположения мозг отделялся от головы и парил в небе курчавым подозрительным облаком.
Они возвратились с Урала в конце августа и поняли: в Москве что-то произошло. Конструктор революционной свободы вынул очередную идею из своей задумчивой головы и предложил такое, от чего подкашивались ноги и сердце начинало выбивать неистовый ресторанный степ. Забитые витрины исчезали на глазах. На улицах появились люди, а не одни только бандиты и беспризорники. Веселые трамваи, по- прежнему бесплатные, были переполнены оживленным народом. Лебеду перед Большим театром скосили, весь город просыпался, как воскрешенный Лазарь. И когда молодой человек обнаружил в одном из открывшихся магазинов дорогое французское вино, то чуть не упал в обморок от удивления и, опершись о фонарный столб, спросил у безъязыкого пространства: «What is it?» «НЭП, — ответило ему безъязыкое пространство устами подтянутого гражданина в кожанке, который, по-видимому, знал английский. — Наш Старик придумал и воплотил». «Но это же отступление от революционной свободы», — мысленно заметил молодой человек. «Полное отступление, — согласилась с ним кожанка. — И он за это ответит».
Молодой человек обрадовался и огорчился одновременно. Обрадовался, оттого что придет в свою гостиницу с бутылкой добротного вина. А огорчился как раз из-за стеснения свободы. Это свобода, посулившая ему своим хаосом миллионы, теперь оборачивалась какой-нибудь сотней тысяч долларов, а это, как ни крути, в десять раз меньше ожидаемого минимума. Однако гостиница «Савой» успокоила, как любимая и надоевшая жена. В ней все осталось по-старому. Клопы были те же. Отсутствие холодной воды вдохновляло. Уборщица ходила по-прежнему голодной и готовой на все. И молодой человек почувствовал прилив прежнего оптимизма: нет, потеряно далеко не все, еще можно что-то придумать, соблазнить Старика-председателя, провернуть концессию, оприходовать антиквариат, оставшийся в музеях, и возвратиться в Америку, чихая на любое уголовное законодательство.
И теперь, направляясь в Кремль окольным заячьим путем, молодой человек еще раз все прокрутил в голове и взвесил: асбестовая концессия — да, зерно для голодающих, которых, возможно, уже накормили, — да, медицинская помощь со стороны «Эплайд драг энд кемикл» — конечно. Но не хватало еще какого-то эффектного номера, последнего звена, которое бы приковало Конструктора революции к нему, молодому посланцу капиталистической Америки с дипломом врача, дырой в кармане и морским ветром в сердце.
Его встретил у Троицких ворот Кремля Борис Рейнштейн, американский коммунист, работавший в Профинтерне и согласившийся проводить до заветного кабинета.
— Страшно? — спросил он.
Молодой человек не понял, о чем говорит Борис. Если бы страх был осязаем, то разве Америка не осталась бы за спиной, то куда бы он добрался с этим страхом? Разве что до какой-нибудь Небраски, где выпил бы рюмку в частном притоне и забылся некрепким сном…
— Это солнце, — сказал Борис. — И оно светит всем.
Однако не уточнил, кого именно имеет в виду. Молодой человек задрал голову в сентябрьское небо и не нашел там солнца, а одну лишь душную воздушную пену.
Пройдя через белую и круглую башенку, названия которой они не знали, оба поднялись по мосту к воротам. Возле них дежурил молчаливый и недовольный часовой. Молодой человек поглядел вниз: под его ногами шумел ржавой листвой городской сад. Рейнштейн показал часовому свой партийный билет, и тот, развернув его, отдал обратно. Однако паспорт молодого человека забрал себе, вручив вместо него заранее выписанный пропуск.
— Это как понимать?
— Не волнуйся, — успокоил Борис. — Тебе отдадут паспорт при выходе из Кремля.
Они прошли за зубчатые стены, изрешеченные, как и весь город, картечью. Молодой человек озадаченно посмотрел на золотые шапки соборов и ощутил разочарование: золото куполов еще не успели содрать.
— Продается? — спросил он у Рейнштейна.
— Что? — не понял тот.
— То, что внутри.
— Навряд ли. А ты знаешь, что внутри?
— Нет.
— Там прах русских царей.
Мысль заработала тут же. Можно было вывезти в Америку, например, кости Ивана Грозного, единственного местного царя, которого знал молодой человек. Выставить их в естественном музее и брать с бойскаутов за вход пятнадцать центов. Детишкам это понравится, они любят смотреть мертвецов. А со взрослых взимать не меньше пятидесяти, а может, и доллар, ведь царь все-таки, не какой-нибудь Фенимор Купер…
— По-моему, ты не готов к встрече со Стариком, — сказал Борис.
— Я готов, — ответил молодой человек. — Хотя стариков не люблю.
Он мрачно поглядел на старинные пушки, которые стояли по периметру площади. Читал где-то, что все они были захвачены у Наполеона. Внезапно что-то кольнуло в сердце. Пронеслось подозрение, что его, молодого бизнесмена цветущих лет, привяжут к жерлу цепями и выстрелят ядром, поворотив дуло на Запад.
— Нет, — вздохнул Рейнштейн. — Ты не готов к встрече со Стариком…
Они вошли в прямоугольный каменный дом, бывшее здание Сената, которое показалось молодому человеку более современным, чем все остальное. У входа часовой снова попросил у них пропуск и, ни слова не сказав, пропустил вовнутрь.
Молодой человек поднял голову вверх и посмотрел на потолок. Он был высок и недосягаем. Они поднялись по широкой лестнице на третий этаж, прошли по коридору до закрытой двери, где стоял еще один часовой. Что-то подсказало молодому человеку, что он был не русский, как и два других. Бегло взглянув на пропуск и партийный билет Бориса, он пропустил их в большую комнату, а точнее, в залу.
Окна были занавешены белым коленкором и мадаполамом. В зале кипела работа. Трещал телеграф. За многочисленными столиками сидели сильно озабоченные люди, в основном женщины закатных лет, и делали вид, что работают. К ним подошла низкорослая горбунья с короткой шаркающей ногой.
— Это мы, Мария Игнатьевна, — сказал ей Рейнштейн по-русски.
— Как о вас доложить? — спросила горбунья, не здороваясь.
— Скажите, что пришел доктор Арманд Хаммер из дружественной Америки, — объяснил ей Борис.
Горбунья бегло осмотрела молодого человека с ног до головы. Повернулась и пошла в кабинет, таща за собой шаркающую ногу.
— Это кто? — прошептал молодой человек со страхом.
Он не любил горбунов с детства, считая, что они его сглазят и произведут частичный разор в делах.
— Мария Игнатьевна Гляссер, личный секретарь Старика… Ты в Бога веришь?
— Нет, — сказал молодой человек.
— Тогда помолись тому, в кого ты не веришь, — посоветовал ему Рейнштейн.
— Можете войти… Владимир Ильич вас ждут, — сказала Гляссер, выйдя из кабинета.
Молодой человек тоскливо оглянулся. Встретился с глазами Бориса и понял, что тот с ним не пойдет.
На негнущихся ногах переступил дубовый порог…
За массивным письменным столом сидел очень бледный человек с короткой монгольской бородкой.
