Арка встретила их практически полной темнотой, только едва-едва разбавленной где-то впереди жиденьким отсветом дворового фонаря, явно бывшего законченным эгоистом, так как светил он исключительно себе под нос.
– …а то помешаю, небось…
– Не помешаешь! – неожиданно встрял в разговор грубоватый негромкий голос, выговаривающий слова с деланной хрипотцей, а чьи-то руки толкнули Геннадия к стене, вжимая спиной в шершавую, воняющую кошачьей мочой и плесенью штукатурку.
– Кто тут? – испуганно пискнул он, ощущая что-то холодное и острое, явно металлическое, внезапно прижавшееся к горлу.
Как всегда в подобных ситуациях, он, несмотря на худобу далеко не хилый по комплекции, совершенно терялся и становился похожим на растерянного школьника, у которого здоровенные старшеклассники отбирают копейки, заначенные от завтрака на кино и мороженное. Ноги становились противно мягкими, ватными, во рту ощущался мерзкий привкус железа, все тело охватывала дрожь, к горлу подкатывалась тошнота, а на глаза, совершенно по-детски, сами собой, навертывались беспомощные слезы.
– Не дрейфь, гомики! – отозвался уже совершенно другой, более высокий голос. – Щас, кармашки ваши вывернем и – свободны. Идите себе домой, е…сь вволю!
Шутнику откликнулись разноголосым смехом, непристойными шуточками, и чьи-то руки проворно зашарили по всему телу Геннадия, залезли поочередно во все карманы, вычистив их до последнего медяка, сорвали с плеча сумку, в которой теперь снова лежала рукопись. Он только безвольно поворачивался, ужасаясь даже самой мысли о каком-либо активном сопротивлении.
Где-то в стороне затеплился карманный фонарик: видимо, принялись за Александра… Вот бы кто- нибудь рядом проходил и вмешался… Господи, сделай так…
Фонарь только и успел озарить три или четыре смутные фигуры, как свечой взмыл в воздух и со звоном врезался в свод арки, сразу же погаснув. В темноте Геннадий ясно расслышал какие-то сдавленные фыркающие звуки и частые мягкие удары, будто кто-то выколачивал ковер. Кто-то коротко, но истошно взвизгнул, словно впотьмах неловко наступили на кошку, и тут же смолк.
Налетчик, державший архивариуса притиснутым к стене, тоже заволновался, что было заметно по несколько задрожавшей руке с ножом, отчего пришлось до боли вжаться затылком в штукатурку, четко ощущая мельчайшие камушки, щедро в нее вкрапленные…
– Стой тут, педрилло! – Зловонное дыхание, собравшее в себе «ароматы» прогорклого лука, водочного перегара, чего-то химического плюс отвратительной прелой гнили, горячо защекотало щеку. – Не рыпайся! Будешь паинькой, гомик, пойдешь домой целеньким…
Холодное лезвие от горла убралось, и Гена от облегчения едва не съехал вниз по стене.
Звуки борьбы в кромешной тьме продолжались. Впрочем, не вполне кромешной: жалкие крохи света от фонаря-эгоиста позволяли попривыкшим немного к темноте глазам различать какую-то возню на противоположной стороне арки.
«Там же Сашку убивают! – возникла в голове мысль, впервые чем-то отличавшаяся от прежних, полных чисто зоологической боязни за свою собственную, такую родную и близкую, шкуру. – Чего же ты тут жмешься, хлюпик недоделанный?..»
«Да ведь у них ножи! – голос рассудка, как всегда спокоен и полон весомых аргументов. – Ты о маме подумал, каково ей будет без тебя, а?»
«А там Сашка! Он один, а их четверо… или даже пятеро…»
«Справится! Он же майор, офицер, спецслужба, их там учат…»
Слушать эту липкую трусливую мерзость, червяком копошащуюся под курчавой черепушкой, стало окончательно невыносимо.
«Да пошел ты!..»
Геннадий изо всех сил зажмурил глаза, замолотил перед собой кулаками, словно мельница крыльями, и ринулся вперед, не разбирая дороги…
– А-а-а-а… – с изумлением услышал он совсем непохожий на свой голос, казалось, шедший откуда-то со стороны.
Левый кулак на замахе врезался во что-то мягкое, вызвав чье-то сдавленное хэканье, переходящее в стон, но обрадоваться, а тем более развить успех, Гена уже не успел…
В глазах неожиданно взорвался целый сноп искр, а рот наполнился горячим и соленым. Сразу же, без перерыва, в голове внезапно что-то беззвучно и болезненно лопнуло, сверкнуло, словно молния, ослепив зеленым, холодным и ничего вокруг не освещающим светом, и тут же какая-то твердая плоскость с размаху врезалась в грудь, щеку и лоб, напрочь вышибив воздух из легких.
«Вот и все…» – застряла куцая мыслишка в изумленном мозгу, стремительно погружающемся в пустоту, безмолвие и мрак…
4
«…Мансур поднялся со своего места, занимая место для молитвы. Краем глаза он вычленил из разноплеменной массы, окружавшей его (тут были и совершенно чернокожие выходцы из дальних южных краев, и светловолосые поволжцы, и раскосые степняки, между которыми лежал весь диапазон оттенков волос и кожи), знакомую фигуру. Неизменный Мустафа, сложив ладони на груди, готовился вознести личную молитву, словно не замечая стоявшего в двух шагах господина.
„Вот ведь неугомонный! – мелькнула в мозгу крамольная мысль. – И тут не отстает от меня, паршивый…“
Закончить совершенно неуместную в доме Бога фразу помешала оборвавшаяся на высокой ноте песнь муэдзина. Внимая возникшему перед молящимися правоверными мулле, Мансур поклонился в первый раз, выбирая место, куда преклонит колени…»
Владислав сначала поставил в конце предложения точку, но затем, перечитав, передумал и еще два раза сердито ткнул ручкой в бумагу, в конце концов прорвав ее насквозь.
Кажется, ничего, хотя… А что вы, собственно говоря, хотите от заказного текста? Одно дело, когда пишешь от себя, когда мысли и образы идут изнутри, как бы сами собой, будто и впрямь повинуясь мановению жезла какой-нибудь Каллисто… Или как там звали музу, ответственную за литературу? Ио? Мнемозина? Бог знает, как их звали, этих муз. Нет, его личная муза на воздушное создание из древнегреческой (или римской? Скажем, из античной) мифологии не походит никоим образом.
Коренастый, почти квадратный кавказец с сизым, как баклажан, от вечной небритости подбородком, типичным для всех его соплеменников, и похожим на то же огородное чудо огромным носом под низеньким – не более двух пальцев – лбом, иссиня-черная растительность на котором начиналась едва ли не от «брежневских» бровей… Словом, типичный до карикатурности кавказец «выцепил» его, как выражается несовершеннолетний олух и, по совместительству и недоразумению, его сын Сашка, возле подъезда примерно неделю назад. Тут же последовало такое же банальное, как и внешность, предложение «проехать».
Словно загипнотизированный одним видом типичного абрека, хотя и доходившего ему коротко остриженной макушкой, заметно начинавшей лысеть, едва до уха, Сотников-младший конечно же согласился. Согласился, даже не потребовав никаких документов, хотя бы в угоду избитому ритуалу, у этого явно криминального типа (корочки любого цвета, надо думать, в просторных карманах кавказца отыскались бы легко). Более того – позволил усадить себя на заднее сиденье черной, сверкающей и страшно иностранной машины, просторной изнутри, как автобус.
Покачиваясь на нежнейшей коже удобного сиденья, стиснутый с двух сторон жесткими боками похожих, как однояйцевые близнецы, «похитителей», Владислав только то ли молился про себя неизвестно кому и неизвестно о чем, то ли перечислял про себя цены покупок, совершенных в гастрономе, как он тогда считал, в последний раз в жизни, и истово, как икону, прижимал к груди пакет с продуктами. Несколько успокаивало только то обстоятельство, что усаживали его в автомобиль не грубо, как в фильмах про мафию или ее близнеца-антипода – полицию-милицию. Наоборот, заботились как-то даже чересчур почтительно, придерживая под локоток и страхуя от того, чтобы пассажир, не дай бог, не ударился бы головкой в допотопном берете о притолоку низкой двери…
Результатом незапланированной автомобильной прогулки и недолгой беседы с двумя кавказцами постарше в совершенно не запомнившемся Сотникову-младшему помещении: не то офисе, не то просто
