приклеился к левой икре. Это, конечно, Люлю, но я никак не могу привыкнуть и каждый раз от неожиданности подпрыгиваю. Люлю — месячного возраста детеныш черной макаки, крохотное ласковое существо с прямо-таки человеческими ладошками и пальчиками, большими тонкими прозрачными бесшерстными ушами и огромными умными печальными глазами на детской мордочке. Накрепко прижавшись к ноге, он тихонько постанывал, прося ласки. Наклонившись, я почесал ему за ушами и под подбородком, он сразу замолк, закрыл глаза и потерся щекой о мою кожу. Теперь буду ходить по террасе, сидеть в кресле, заниматься домашними делами, а он так и провисит на моей ноге. И как эти маленькие мягкие лапки могут крепко и долго держать его в такой позе!
Я много наблюдал в джунглях передвижение обезьяньих стай по деревьям. От рождения до самостоятельного возраста все детеныши на ходу висят спиной вниз под животами мамаш, вцепившись в их шкуры. Иногда самкам приходится перепрыгивать со своим живым грузом с ветки на ветку соседних деревьев на расстояние доброго десятка метров, делая это на пределе сил, но ни одна никогда не промахивалась, и ни один детеныш ни разу не оторвался от родительского брюха.
С висящим на ноге Люлю я подошел к нашей калитке на террасе. В калитке сидел Бубу, угрюмо скаля зубы, за калиткой скромно переминался с ноги на ногу Моди. Я купил Бубу за бесценок в одной деревне, где мы обратили внимание на ватагу ребятишек, прыгавших вокруг большой сейбы, визжавших и хохотавших от возбуждения, размахивающих палками. Я вышел из машины и, приблизившись к дереву, увидел большую, ростом с хорошего пойнтера, рыжую мартышку-самца, привязанную к стволу короткой толстой веревкой, из последних сил пытавшуюся отбить руками многочисленные больно бьющие палки и укусить недосягаемых безжалостных мучителей. «Вы что делаете, дурачье?» — прикрикнул я по-русски на детвору, и они сразу же разбежались с криками «тубабу, тубабу!», что на местном наречии означает «белый». Тут же нашелся и владелец обезьяны, который был рад от нее избавиться. «Осторожно, тубабу, — сказал он, — это совсем дикий, очень больно кусается». — «Сейчас посмотрим, — ответил я, — пойдем, Бубу!»— и, присев на корточки, протянул к нему руки (кличку выдумал на ходу). Он чрезвычайно цепко ухватился за мою кисть и не отпускал ее, пока я отвязывал веревку, а потом пошел со мной к машине, как ребенок, «за ручку». В салоне он сел рядом со мной между передними сиденьями, косясь недоверчиво на Роже и Виктора. Гладить себя им он не позволил и в дальнейшем только мирился с их присутствием в доме, хотя и привык вскоре по утрам здороваться с ними за руку. Я привязал его у калитки, и с этого момента у нас появился сторож. Местные жители очень боялись его, потому что кусал он больно, без предупреждения и без звука.
Моди не являлся одним из лучших моих студентов, но был, безусловно, самым добрым и преданным. Придержав Бубу, я пропустил Моди сквозь калитку на террасу и пригласил его присесть в кресло у журнального столика, а сам устроился в другом, напротив. Вид у Моди был довольный и заговорщицкий.
— Профессор, у меня есть для вас что-то…
Он засунул руку во внутренний карман праздничного пиджака и вдруг вынул оттуда бесхвостого зеленого попугая, с желтоватыми боками, размером почти со скворца. Я ахнул. Мне давно хотелось, несмотря на вялое сопротивление Виктора, заполучить в дом попугая. Никаких других, кроме зеленых, в наших краях не водилось, и мои неудачные предыдущие попытки показывали, что эта порода, в общем, глупая, дикая и кусачая. Но этот отряхнулся, прогулялся по столику туда-сюда, посмотрел на меня, наклонив голову, одним глазом, потом, повернувшись, другим и выдал весело и звонко: «Фью-ю-ить!»
Я сразу понял, что в доме стало одним интересным жильцом больше, и, забыв о всяких опасениях, о прежних щипках, укусах и разочарованиях, положил на стол правую руку с вытянутым вперед указательным пальцем и сказал: «Иди сюда, Петя!» Петя бодро протопал по столику и одним коротким энергичным прыжком прочно застыл на пальце. Я поднял руку до уровня собственного носа почти вплотную к лицу, и мы долго смотрели друг на друга. Потом я свистнул: «Фи-у!» Он подумал и отозвался: «Фи-у, Фи-у!» Тогда я присвистнул: «Фи-у, фи-у…», а он отпарировал: «Фи-у, фи-у, фью!»
Так и пошло. Насвистевшись, я стал звать Виктора:
— Иди сюда скорей, посмотри!
— Ну что там у тебя опять за восторги? — Он, наверное, переспал и был не в духе.
— Вот! Это Петя, он хочет жить у нас.
— Почему Петя?
— Не знаю, так само собой получилось.
— Добился-таки своего… Сам за ним чистить будешь!
— Он же маленький, много грязи не сделает.
— Все они маленькие вначале, — ворчал он по привычке.
Через два часа, когда мы сели обедать, Петя полностью завоевал сердца моих друзей. До обеда он успел обследовать все самые темные и недоступные уголки нашего жилища, разогнал по стенам домашних ящериц-гекконов, попробовал на вкус нашу обувь — ему понравились только босоножки Виктора, подружился с Люлю и Алассаном и понял, что к Бубу можно приближаться лишь до границы досягаемости его веревки.
Итак, мы сели обедать. Еще не успели атаковать закуски, как скатерть на углу стола натянулась и задергалась. Мы перестали жевать. Вначале из-за края вынырнул и оперся о стол мощный кривой клюв. Затем когтистая лапа крепко вцепилась в ткань, и, подтянувшись на этих двух точках, появился весь Петя, который с торжеством расправил свои куцые крылья, вновь сложил их и, аккуратно лавируя меж стаканов и кастрюль, проплыл по столу до моей тарелки. Тут и остановился. Даже брезгливый Виктор залюбовался точными движениями, я же стал предлагать попугаю отведать наших яств. Выяснилось, что салат в масле и уксусе он не любит, лука-порея не хочет, но изволил согласиться попробовать редиски. Прочно стоя на одной лапе, он ухватил другой лапой большой красный клубень, деликатно откусывая, довольно быстро перетер его и застыл на месте, благожелательно на нас поглядывая будто дожидаясь второго блюда. Потом он уже сам выбрал из моей тарелки мягкий и большой кусок гуляша, вежливо подцепив его кончиком клюва, и опять управился очень бодро.
— Наверное, теперь тебя будет мучить жажда? — заметил ехидно Виктор.
В центре стола стояла бутылка красного столового вина, которое мы обычно наполовину разбавляли водой. Я налил из нее в блюдце и поставил перед Петей. К нашему великому удивлению, он быстро сделал несколько чмоканий, смешно задирая каждый раз голову, постоял немного, как бы прислушиваясь к тому, что делается в его утробе, а потом, переваливаясь, поковылял прямехонько к бутылке, повернулся к ней спиной, выпрямившись на лапе во весь свой не очень большой рост, и начал производить волнообразные движения всем телом, закрыв глаза, перемещаясь одновременно медленно вокруг бутылки по-прежнему спиной к ней. Попугай, несомненно, танцевал, в его дерганиях прослеживался даже какой-то ритм. Мы застыли, боясь перебить танец. Через минуту или две он остановился, открыл глаза и тихонько присвистнул.
— Вот так «мерд», — сказал Роже.
И тут вдруг попугай посмотрел искоса на Роже, как будто осуждающе покачал головой и отчетливо произнес: «Мерд!» Вилка выпала из рук Роже, а мы с Виктором открыли рты. Придя в себя, с восторгом начали произносить всякие простые слова с буквой «р», но попугай больше ничего не говорил, только свистел в ответ.
— Нет, он больше ничего не знает, — сказал Роже с сожалением.
— Для него и этого вполне достаточно, — заметил я, защищая любимца.
— Это необыкновенная птица, — сказал Виктор. — Он не только воспитанный, но еще пьянь и танцор. Пусть ест с нами, я не против.
С тех пор Петя всегда обедал с нами вместе и, между прочим, ни разу на столе не напачкал.
ГЛАВА 7
— Предлагаю отдохнуть немного и провести церемонию спуска на воду сегодня, — сказал я, отваливаясь от стола.
— Ага, и собрать вокруг добрую половину города, — немедленно возразил Виктор. — Им сегодня как
