— Что говорят?
— Часовой что было, то и говорит: своего человека с той стороны дожидались. А остальные ничего не видели.
— И как он считает, дождались?
— Считает, дождались.
— Наблюдательный. А болтать не будет?
— Лейтенант предупредил и его, — Мартьянов не удержал улыбки, — и меня, — чтоб о Владимире Семёновиче, о товарище старшем лейтенанте, — посмотрел со значением на человека в ватнике, — никому ни слова.
— Будет молчать, на следующее мероприятие опять возьмём. А вот тебя… Надо подумать.
— Почему — подумать?.. — Заволновался Мартьянов.
— Потому что, не кичись боб, не слаще гороха. Намокнешь — тоже лопнешь. Нечего над старшим по званию зубы скалить. Лейтенант правильно предупредил. И его, и тебя.
— Виноват!
— То — то же. А окурок, что я в стенке блиндажа оставил, он забрал или ты?
— Я. Он говорит: возьми себе, меня товарищ подполковник двумя целыми папиросами угостил.
— Так и сказал: товарищ?
— Нет, это я для вежливости. И чтоб по уставу было.
— Понятно. А о чём — нибудь расспрашивал?
— Нет, не расспрашивал. Вначале говорил: похоже, с той стороны кого — то ждём. А когда товарищ старший лейтенант вернулся, сказал: ну что я говорил.
— А ты ему что ответил?
— Сказал, что я и не возражал.
— Понятно. А он не сказал, как определил, что человека ждём?
— Да он… это…
— Не мямли, как двоечник у доски.
— По Вашему поведению. Сказал, что Вы, товарищ подполковник, часто выходили из блиндажа будто бы покурить, а на самом деле, наверно с той стороны человека ждёте.
— Наблюдательный, — повторил подполковник. — Ну хорошо, товарища старшего лейтенанта мы дождались. Больше нам здесь делать нечего. Прогревай, Коля, машину и поедем.
Мартьянов сел на водительское место. Подполковник отвёл старшего лейтенанта в сторонку.
— Значит и Мартьянов ничего не заметил. Это хорошо, аккуратно сработали. — Мельком глянул на часы и долгим взглядом на линию фронта, даже туловищем подался в ту сторону. — Как он там? А?
— Будем надеяться, всё хорошо…
— Будем. — Помолчал и тихонько проговорил. — Не к лицу мне, коммунисту, такое говорить, но иногда, особенно если ребят выводим, помолиться за них хочется. Был бы верующим, хоть втихаря, да помолился бы… — Снова глянул на часы и распорядился. — Пройди к лейтенанту, скажи пусть снимает обеспечение. И пощупай его аккуратненько, что он думает о сегодняшнем мероприятии. И сразу обратно. Дел много, пора возвращаться, а путь не близкий. Да, ещё один момент, Симахин вроде неплохой паренёк, может пригодиться. Попроси лейтенанта от моего имени, пусть присмотрится к нему. Только не говори зачем.
Когда старший лейтенант вернулся, подполковник вопросительно посмотрел на него.
— Что лейтенант?
— Считает, что разведгруппа ушла в поиск. Но ни состава, ни задач, естественно, не знает.
— Это хорошо, — подполковник удовлетворённо кивнул.
— И к солдату присмотрится.
— Угу. Пусть присматривается. Поехали.
— Ахтунг!
В блиндаж вошёл обер — лейтенант. Белокурый высокий, стройный и даже элегантный, насколько можно быть элегантным на передовой. Его охрана, два автоматчика, в подстать командиру, ладно пригнанной форме, встали у двери положив руки на шмайсеры.
Фельдфебель доложил. Офицер повернулся к мальчику. Длинный тонкий крючком нос несколько портил его, однако делал лицо запоминающимся.
— Paivaa, herra upseeri![2] — Поздоровался мальчик.
— A — a, Mikko, — узнал его обер — лейтенант, и даже улыбнулся, — huomenta, herra Metsapuro! Здравствуй, господин Лесной Ручей. Всё течёшь? Даже зимой? — Немец немного говорил по-фински.
— К родственникам хожу. Жить где — то надо.
— Как на той стороне? — Перешёл немец на более знакомый ему русский. По — русски он говорил с акцентом, но слов не коверкал.
— Голодно. Даже у тех кто с огородом живёт с едой плохо. Власти оставили по 15 килограмм картошки на едока, а остальное приказали сдать в фонд обороны. Разве зиму с этими харчами переживешь? В городе совсем плохо, кошек и собак ещё в прошлую зиму съели.
— Сдаваться когда собираются?
— Вроде бы, совсем не собираются. Говорят, от голода может кто и уцелеет, а если сдаться, то немцы всех расстреляют.
— Это враньё, большевистская пропаганда. И ты, когда пойдёшь снова туда, скажи, что немцы народ культурный и гуманный, никого расстреливать не собираются. Конечно, если добровольно сдадутся.
— За такие разговоры они сами расстреливают. На месте. Без суда и следствия. По строгости законов военного времени. Везде, на всех стенах и на всех столбах бумаги наклеены, а в них написано: за невыполнение приказов, за распространение панических и пораженческих слухов привлекать к ответственности по строгости законов военного времени.
— Понятно. Линию фронта как перешёл?
Микко повторил то, что уже рассказал фельдфебелю.
— А к линии фронта как шёл?
— И в Парголове был, и в Токсове. Потом в Чёрной Речке, а оттуда через Колтуши в эту сторону пошёл.
— Постов много?
— Да.
— Документы часто проверяют?
— У всех. Но у меня не спрашивали — какие у меня документы. И потом, я у родных останавливался пожить, может поэтому не трогали.
— Покажи на карте, где посты стоят.
— Не… На карте не могу. Карту я не понимаю.
— А о чём просил тебя посмотреть — посмотрел?
— Да. Там стволы какие — то.
— Что за стволы? Пушки? Гаубицы? Какой калибр?
— Не знаю. С дороги не разглядеть, а ближе не подойти, колючая проволока и часовой. Страшно, застрелит ещё.
— Колючая проволока от дороги далеко?
— Близко. И лес вырублен. Всё открыто. Не подойти. И часовой. Застрелит запросто.
— По пути что — нибудь интересное видел?
— Не… Я по лесу, по просёлку шёл. Что там увидишь? С большой дороги меня сразу прогнали. Когда от тётки Клавдии шёл. Я хотел в Невскую Дубровку пройти. А там танки, тягачи с пушками, машины с солдатами. Вся дорога забита. Уходи, говорят, парнишка, а то под колёса или под гусеницы попадёшь, или ещё куда. Я и ушёл на просёлок, а потом в Колтуши повернул.
— Где это было?
— Что было?
— Танки, машины, пушки… Где тебя с шоссе согнали?
