уселись за бумаги.
Чаще всего, когда время позволяло, отчёты Миша писал советуясь и обговаривая едва ли не каждую фразу. В начале войны с Валерием Борисовичем, а потом с Володей. Ему, соскучившемуся по своим и по общению с людьми перед которыми можно быть самим собой и не надо притворяться, играть роль, это обсуждение было большой отдушиной, облегчением для души. Но сегодня, после того как обговорили основные моменты, которые нужно внести в сообщение, Владимир Семёнович, извинившись, занял другой стол и раскрыл папку с какими — то своими бумагами.
Миша насколько мог аккуратно написал вводное предложение: «В соответствии с отработанной линией поведения источник находился на временно оккупированной врагом территории в период с…»
— Как выводился — подробно писать?
— Нет. Вовсе не надо. Это наши с тобой и с Борисычем наработки, других они не касаются. И об реализованной информации, по ремонтникам, по Киеромякам, — приделал Владимир Семёнович к карельской деревне русское окончание, — только основные моменты. По танкодрому — приманке, только установочные признаки. По обозу — настроение наших граждан, остальное реализовано, взорвали этот промежуточный склад. А вот разговор с обер-лейтенантом из 1–Ц и с Николаем Тинусом как можно подробнее.
— Угу, — согласился Миша.
В дверь осторожно постучали. Владимир Семёнович подождал, пока Миша перейдёт с бумагами в предбанник, вышел в тамбур и приоткрыл дверь на узкую щель. В просвете никого не было, заглянул за полотнище двери плотно прижимая его к себе. Там, за дверью укрылся Мартьянов, чтоб ненароком не увидеть кто есть и что происходит в комнате.
— Найди на что сесть и посиди вон там, — показал Владимир Семёнович подальше от двери. — Я скоро.
Закрыл и запер на ключ дверь. Приоткрыл дверь в предбанник, возвратил мальчика за стол.
«…в Киеромяки прибыл… Остановился у…» И Айно вспомнился… Отложил ручку, упёрся надбровными дугами в поднятые кулаки.
— Какие — то проблемы? Помощь нужна?
Миша молча помотал головой, а потом добавил.
— Нет, — и стал писать дальше.
Владимир Семёнович, похоже, закончил со своими бумагами, убрал их в папку.
— Ты пиши пока. А я на часок, максимум на полтора отлучусь. Захочешь перерыв сделать, еда на столе, подушка и одеяло на диване, полежи, отдохни. Не беспокойся, у двери наш часовой, и без меня или Валерия Борисовича сюда ни одна живая душа не войдёт.
«Опять одному? Там один, тут один. Времени у них на меня нет». Миша отмолчался. Но губы кривились и глаза набухали. Но держал себя.
«…В качестве инициатора устройства трамплина с сарая выступил Айно Хокконен 1929 года рождения…»
Миша приподнял взгляд на Владимира Семёновича, который уже надел шинель. И вдруг сорвался с места, подскочил к Владимиру Семёновичу, ухватил его за отвороты шинели и закричал:
— Это мы! Мы его угробили! Айно хороший парень, а мы его подставили! Его в гестапо дураком сделали, а мы… мы… это мы виноваты!
— Миша, Мишенька, — попытался успокоить его Владимир Семёнович. — Это война, Миша. Лес рубят — щепки летят. Мы обязаны выводить своих людей из — под удара, спасать от провала. У одного нашего сотрудника осколком зенитного снаряда сестру, сандружинницу, убило. Когда раненных вытащенных из — под разбитого дома перевязывала. Что ж, ты думаешь, такая ситуация лучше? Пятнадцать лет девчонке. Или теперь самолеты фашистские не сбивать? И когда освобождают населённые пункты… Без артподготовки село, а тем более город не возьмёшь, только солдат понапрасну положишь. А в городе не только фашисты, там и наши, советские люди. И там наши гибнут, от наших же снарядов. Горько. И больно. Но ничего не поделаешь, таковы условия войны. Война, она война и есть…
Но не слушал его Миша, таскал за отвороты шинели, точнее будет сказать, болтался на тех отворотах, и кричал:
— Мы! Мы! Мы виноваты!
— Не ори! — Вдруг резко и властно одёрнул его Владимир Семёнович. — Обалдел, что ли?! Услышать могут!
Миша медленно, тихо поскуливая, как щенок, которому отдавили лапку, опустился к ногам Владимира Семёновича. Сел на пол, подтянул колени к груди, обхватил их руками, уткнулся глазами в колени. Он никого больше не хотел видеть.
Проснулся, осмотрелся. Крохотная больничная палата на две койки. Вторая, судя по сбитому одеялу и сморщенной простыне, тоже занятая, но владелец её отсутствует, наверно на процедурах. За окном ещё темно, пурга бьёт по окну снежными зарядами, белые промёрзшие стёкла в раме трясёт. В углу, ближе к двери, изразцовая печка — голландка топится. Отвернулся к стене, цвет стены холодный, бело — голубой. Нет, не хочется, насмотрелся он на снег и натерпелся холода. Повернулся на другой бок и стал смотреть на полоску пламени, видимую в щель над дверцей голландки, так теплее.
Вспомнилось недавнее, как он плакал, кричал, таскал Владимира Семёновича за шинель. Умом осознавал неловкость происшедшего, но стыда, раскаянья не было. Было равнодушие. Что было, то и было, наплевать. Сколько он здесь? День? Три дня? Больше. Неделю? Может быть неделю, может быть и больше недели. Неважно. Безразлично.
От вида пламени в сон поклонило, подоткнул одеяло, подтянул колени к груди, свернулся калачиком. Так теплее и уютнее.
Очнулся от сна. Уже светло за окном. День. Или уже другой наступил? Без разницы. Даже на койку соседа смотреть не стал, чтоб определить возвращался тот или нет.
Чу! Тихий разговор за дверью! Один голос женский:
— Истощение нервное и физическое… психическое состояние тоже не совсем удовлетворительное…
Другой мужской. Слов не разобрать, но голос… Миша напрягся, вслушался. Валерий Борисович!
Приотворилась дверь, женщина в белом халате и в белом колпаке, врачиха, которая на обходе расспрашивает его о самочувствии, пульс считает, сердце слушает да телефонные приветы от дяди Валеры передаёт. Взглянула на него, а лицо у неё сегодня не просто радостное, сияющее.
«Чего ей?» — удивился Миша.
— Проснулся? Молодцом. Ну, как мы себя чувствуем?
— Хорошо, — а сам глазами через неё: где Валерий Борисович?
— Проходите. Но не долго, слаб он ещё — отошла от двери.
— Долго быть у меня времени нет, — в палату вошёл Валерий Борисович и Мише радостно подмигнул.
«Чего они разулыбались?»
Миша поднялся и прыгнул ему навстречу, обхватил руками за шею, а ноги сами обняли за талию, крепко — крепко прижался и слёзы потекли.
— Это нечаянно. Я сейчас… — Миша хотел вытереть глаза, стыдно было ему слёз, но боялся отпустить Валерия Борисовича.
— Всё хорошо, всё хорошо, — Валерий Борисович гладил его по голове и очень осторожно по спине, хотя спина уже не болела. — Всё у тебя хорошо. Я с лечащим врачом разговаривал и у профессора на беседе был. С сегодняшнего дня снотворное тебе отменили, так что скоро будешь совсем здоров. Мишенька, Миша… ты знаешь какой сегодня день? Нет? Вчера блокаду прорвали!
— Где?
— Южнее Ладожского озера. Вчера утром в 5–м рабочем посёлке войска нашего Ленинградского с Волховским фронтом соединились. Всё, нет больше фляшенхальса!
— А я почему в Карелию ходил? — У Миши взыграли и обида и ревность.
— Ты не напрасно ходил и большое дело делал.
