[36]. Это километрах в семидесяти вверх по течению от Эвенкийской столицы Туры. Днём в середине лета жара здесь может подниматься до 25 и даже до 30 градусов, зато ночью, особенно под утро, редко бывает выше плюс пяти. Потому печки в наших балках, даже в разгар лета, вовсе не прихоть, а возможность жить. Сейчас мы проводим испытания отремонтированной и оштукатуренной в моём балке печки. И пока огонь её испытывает, течёт наш разговор. Ну, разговор разговором и останется. А труженика полагается угощать за добрую работу.
— По соточке? Да под оленину? — Достаю припасённую к субботним послебанным посиделкам бутылку корейской водки «Сам Бэк» и кастрюлю с варёной олениной.
— А нет, ничего. Ничего не надо. Вина я теперь не употребляю. Язва. И ем немного. Пирожок или два за день съем и сыт. Или супу тарелку. Чаю вот много пью, за день пачку спиваю.
— Можно и чаю, — я налил воды и поставил чайник. — С зубами что у тебя? Блокада съела?
— Цинга, — не то опроверг, не то подтвердил моё предположение собеседник. Помолчал немного, видимо обратился в памяти к далёкому прошлому. — Много нас мальчишек в тыл ходило. И в разведку, и связными… Да немногие уцелели.
«Мальчишек?.. — Зацепился я за слово. — На вид ему около шестидесяти. Сейчас семьдесят восьмой. В сорок пятом… минус тридцать три… получается под тридцать, во всяком случае за двадцать пять…»
— Ты сказал: мальчишек? Сколько ж тебе в ту пору было?
— А с тридцатого. Вот и считай.
— Так ты и полтинника ещё не изжил? Однако… — смутило меня стариковское лицо печника. — Круто тебя потрепало…
— Всяко пришлось. Да… А нет, ничего. Отпустили. Вытерпел всё, смолчал. Жить — то хочется, вот и молчал. Подарок, правда, остался на всю жизнь, — приподнял белёсые редкие волосы надо лбом, показал шрам. — От приклада, когда под пытками был. Тогда на молодом затянулось как на собаке. А сейчас инвалидность.
Помолчал немного.
— А нет, ничего. До зимы сорок третьего ходил, не догадывались кто такой… А в декабре сорок третьего в перестрелку попал на линии фронта. Мне б пересидеть за камнем, да до своих близко — добегу, думаю. Ну и всадил мне немец пулю под ключицу. Пока вылечился, блокаду сняли. Хотели в военное училище отправить — так молодой ещё и грамоты мало. А в суворовское идти мне зазорным показалось. И не хотел я быть военным, тогда я мечтал стать капитаном дальнего плавания. Оставили при штабе. Как бы связным или порученцем. Пока… — Собеседник мой замялся. — Пока в лагерь не попал…
— Как же тебя угораздило? Пакет какой потерял?
— Пакет… За пакет, я б сейчас здесь не сидел и с тобой не разговаривай, если б пакет потерял. Тут другое. Время послевоенное, всё по карточкам и дорого, а я к выпивке пристрастился. С войны эта болезнь осталась.
Одно, мороз не мороз, пурга не пурга — с донесением или в разведку идти надо. И ночевал где придется: то в сараюхе брошенной, то в стогу, а случалось и в сугробе. Чахотку недолго получить. Вот и грелся спиртом. Поначалу только грелся, потом и интерес в нём увидел. Долго ли мальчишке втянуться.
А другое, уже в мирной жизни… От разведки спасался. Чтобы по ночам в разведку не ходить. Постоянно разведка снилась: допросы, преследования. И чаще всего, чуть не каждую ночь, один и тот же сон повторялся: ухожу от преследования по какому — то подземелью. Не то тоннель, не то скальная выработка. Стены и своды серо — сизые, осклизлые, под ногами грязная холодная вода по щиколотку. За спиной, за первым же изгибом тоннеля, здоровенные фашисты в касках и с автоматами. За мной гонятся. Я убегаю, а они догоняют. Я прячусь, а они находят. И страх. Страх такой, что грудь вот здесь — провёл ладонью по грудине и округ неё, — от страха ледяная. Только к утру отрывался я от погони, выбирался из того проклятого тоннеля и просыпался. Почему — то всегда в одном и том же месте выходил: через погреб, в которм после пыток отлёживался. Долго этот сон меня терзал. И просыпался после него такой измученный, будто всю ночь меня палками колотили и соки из меня сосали. Извёл он меня, так донял, что по ночам спать боялся. Но заметил скоро: если с вечера побольше выпиь, то короче он будет. И не такой страшный. Или вовсе не приснится. И пил. Куда денешься…
Сколько бед потом из — за этого вытерпел — жутко вспомнить. И в лагерь через то попал. На солдатские три рубля, по — тогдашнему — тридцать, много не выпьешь. Завлекли в одну бражку — продовольственные карточки стряпали. Деньги завелись, вино, бабы, а мне — то, мальчишке, интересно. Да недолго та бражка длилась, накрыли. Может и обошлось бы, да капитан один, который первым попался, раскололся. Ему б потвёрже держаться, нашёл, мол карточки, и всё. А он, чуть только надавили, выложил всё как на духу. Штабные, они народ неглупый и грамотный, но квёлые. Меня по малолетству пощадили, десять лет получил. А остальных расстреляли, ни на боевые заслуги, ни на большие звезды на погонах не посмотрели. И капитана того тоже расстреляли.
В пятьдесят втором освободился. Досрочно.
А в сорок седьмом сам чуть под расстрел не попал. Восстание было в лагере. Восстания тогда часто происходили. Работа тяжёлая, нормы выработки большие, кормили плохо, голодно, всё время голод мучает, только о еде и думаешь, ни о чём больше мысли нет. Некоторые не выдерживали, на смерть шли, чтобы хоть раз до сыта наесться. Крысами их называли, или по другому — крысятниками. Когда уже всё, решится человек на такое дело, надевает на себя две или три шапки, бушлатов, сколько сможет натянуть, и подкарауливает, как пайки в бараки понесут. Выждет в укромном месте, вырвет хлеб у разносчика, падает лицом вниз и запихивает в рот себе хлеб, сколько успеет. Таких зэки забивали насмерть, но пока бьют его, он несколько паек успеет съесть.
А народ сидел отчаянный, и фронтовиков немало сидело, они смерть на войне каждый день вот так, — поднёс ладонь к глазам, — видели. Их уже ничем запугать было невозможно.
— Фронтовиков? — Удивился я. — Фронтовиков — то за что сажали?
— По разным статьям. Как и все другие, по уголовке, шли, кто украл, кто за растрату. И за хулиганство сидели, и по воинским статьям, кто за невыполнение приказа, кто за превышение власти, кто на старшего по званию руку поднял, кто за другие какие проступки. Но были и такие, которые после войны в мирной жизни устроиться не могли. Многие из них как в семнадцать-восемнадцать на фронт ушли без специальности, так без специальности и вернулись, даже если знали и умели что, так забыли. А иные командирами взводов, батарей и даже батальонов войну заканчивали. На фронте он командир батальона, он и в сытости, и в почёте и сотни людей у него под рукой, что понадобится, баню для здоровья или связистку для удовольствия, только намекни, в момент организуют. А возвратился на гражданку — и кто он без специальности, с тремя или пятью классами образования? Куда ему идти? Учеником к токарю или подручным к кузнецу? У токаря надо уметь в чертежах разбираться, А без того болты да гайки точи, лучшую работу не доверят. Это командиру — то батальона или роты. Даже и не командир, а рядовой или сержант, пусть он и не привык к такому обхождению, но что он умеет? Убивать. А работать уже отвык и разучился. И работы не найти. То есть, работа есть, да не везде карточки сразу дают. А без карточек, в коммерческих магазинах на зарплату не напокупаешься. И у всех за войну психика перекорёжилась.
Так и шло, кто не мог сразу устроиться, через какое — то время спивались, а кто поотчаяннее, в ватаги сбивались. Не много таких было, но были.
Как восстание началось — я на стройку и в подвал, под бетонную плиту забился. У нас в лагере как раз новый барак начали строить. Повстанцы бегали по зоне, всех сгоняли, чтоб все вышли, чтобы все со всеми были. А кто прятался, тех пиками, палками с заточенными гвоздями на конце, кололи, пока не выходили. Ну я небольшого роста, забился в уголок за камень. Другие, которым невмоготу уже стало терпеть, выходили — не выйдешь до смерти заколют. Некоторых закалывали. А я за камнем спрятался, а потом ещё трупом зэка, закололи пиками которого, отгородился. Так и отсиделся.
Восстание опера на плёнку снимали — кто на плёнке, тот и участник восстания, не разбирались, сам вышел или выгнали. Но у нас плёнку смотреть не стали. Как подавили восстание, всех кто уцелел, кого не застрелили сразу во время подавления, сковывали наручниками по четверо, строили в колонну и выводили за зону. Там бульдозером траншея была вырыта, на краю расстреливали из пулемёта и в ней хоронили. Одну колонну расстреляют, наручники снимут, землёй присыпят и за другими идут. Далеко не водили, сразу за колючкой в лесу расстреливали. Выстрелы хорошо были слышны. Подвели нашу колонну к воротам,
