сдавать, помощи попрошу». А как без молитвы помощи попросишь?
— Не мусульманин я. У меня хуже — я Бога обманул.
— Ну да? Разве это возможно?
— А я обманул.
— Как же?
— Вот так. Пообещал, если живым из разведки вернусь, то пойду в церковь и самую большую свечку, на какую только денег хватит Богу поставлю. И не пошёл. То некогда, то настроение не подходящее, то выпил, а выпивши не пойдёшь, то ещё что — нибудь помешает. Так откладывал, откладывал, и время ушло, ни разу в церковь не зашёл.
— Сходи, когда на магистраль вернешься, есть же там церкви.
— Есть, и не одна. Но я время упустил. Обещал, как из разведки вернусь.
— Наверно, время не очень важно. Ты поговори со священником, так, мол, и так. Что — то он посоветует, как тебе из этой ситуации выйти.
— К попу… Что он может сказать? Он такой же человек, как все. Поп за Бога не решает. — Помолчал немного и заключил. — А нет, ничего, я сам как — нибудь. Потом сам с Ним поговорю.
— С кем?
— С Богом. Говорят, на сороковой день после смерти, человека, точнее душу человеческую на суд ведут, за всё, что человек в жизни плохого и хорошего сделал, ей на этом суде ответ держать. Тогда уже определяется где дальше душе быть: в раю, в аду или ещё где. А перед тем, в третий и в девятый день к Богу приводят, вроде как для личного знакомства и для беседы. Вот тогда, в третий или в девятый день, смотря как по обстоятельствам сложится, и поговорю, объясню всё как есть. Поймёт, думаю, что не специально я Его тогда в лесу обманул, а так получилось. Где по мальчишеству, где по иной какой причине. А нет, ничего, должен понять, думаю.
Взял с печки кружку, сделал два частых мелких глотка.
— Сахар клади, халву бери. Оленина есть варёная.
— А нет, ничего не надо. Я сладкий чай не пью. И есть не хочу, днём я редко ем. А на вечер у меня свой суп сварен.
Поморщился. Поднял подол рубашки. Под ней, по середине живота, по голому телу, засаленный до черноты узкий брючный ремень с вытянутой полуовальной пряжкой. Поднял ремень повыше, под рёбра, подтянул ещё на одну дырку.
— Это от боли в желудке, — объяснил назначение ремня. Помолчал немного, возвратился в прошлое. — Бог меня тогда спас, а вымолила мать. Я так думаю. А нет, не думаю даже, я уверен, я знаю, что так было. — Глотнул своего чифиру. — Значит, зачем — то мне надо было так прожить. И за своё. А может и за каких — то своих родичей, что раньше жили, тоже досталось. Я в нашем роду последний мужик остался. У деда Матвея с бабой Аксиньей, кроме моей матери никого не было. У деда Якова с бабой Лизой детей, кроме отца, было ещё две дочки, да одна из них маленькой умерла, а у другой девочки рождались. Наверно поэтому на меня так много свалилось, надо ж кому — то за род отчитываться. Да и за себя тоже: в разведке да и вообще на войне, хочешь не хочешь, а зла людям много приходится делать.
Сделал ещё маленький глоточек.
— Я потом, уже в мирное время, после армии, в Киеромяки ездил. Вроде как Юлерми навестить, но на самом деле Айно посмотреть, покоя он мне не давал. А нет, ничего, вылечили, выправился. Работает, женатый, двое детей на ту пору было, мальчик и девочка. Девочка старшая. Крепенькие ребятишки, здоровые и лицом симпатичные. Пытки, правда, гестаповские сказались, припадки у него бывают. В обморок падает. За то ему военную инвалидность оформили. Статья в районной газете о нём была: помог партизанам фашистские склады взорвать. Если по честному, то и не соврали. Втёмную, но действительно помог…
— А сам он, что об этом думает?
— Он же не знал про меня, что я в разведку ходил. И никто… Даже сейчас там не знают.
— Но про то, что он не разведчик и ни партизанам, ни армии не помогал, он — то наверно знает.
— Ему в гестапо память повредили, многое забыл, многое путает, что до лечения было. Что после лечения — помнит хорошо. А что до того — путает. А нет, ничего, всё правильно. Помог. Да, война дело такое… жутковатое… На войне больше невинные страдают, чем виноватые.
Отхлебнул ещё своего чаю — чифиру.
— Занимало, меня, знаешь — почему войны бывают. Ведь войны были во все времена и, наверно, у всех народов. Даже на Небе война была, это когда Архангел Михаил сатану победил и с Неба выгнал. В чём тут загвоздка? С одной стороны горе не мереное — кровь, убийство, насилие, разврат, разорение. А с другой — всё, что Бог допускает на Земле, это для блага человека. Где же тут благо, думаю. Расспрашивал, как я видел, не глупых, не пустых, понимающих жизнь людей. При Сталине по лагерям много толкового народа сидело, было с кем поговорить, кого расспросить. И что получается… что я понял… и по их разъяснениям, и по тому, что сам видел… И в других видел, и в себе… Я же мальчишкой, до войны, ух каким атеистом был! Только что не воинствующий безбожник, были и такие организации в школах.
Первое, это наказание, кара Божия за грех народа, когда все грешат, весь народ. Или одни грешат, а другие не протестуют, сочувствуют или завидуют тем, кто грешит.
Второе, возрождается национальный дух, сплачивается народ, все мелкие и даже не мелкие, но и серьёзные распри и раздоры отходят на задний план, а главным становится выживание нации.
А третье, и я думаю это самое главное — во время войны душа человеческая к Богу лицом разворачивается. Люди больше Бога ищут, и к вере чаще идут. В войну так и было — люди в церкви пошли, а потом и закрытые церкви открывались.
Когда смерть постоянно ходит рядом и нет от неё спасения ни молодым ни пожилым, ни сильным ни слабым, ни умным ни простым, никому. И не знаешь когда старуха с косой за тобой придёт и тебя приберёт — завтра, через месяц или через минуту, даже самые отъявленные атеисты начинают задумываться: а что их ждёт по ту сторону смерти… И стараются подготовиться к тому, что там будет. И чем больше люди от Бога отворачиваются, тем страшнее войны. Но, я видел: не только те, кто на передовой ежеминутно смерти в глаза смотрит, но и живущие в тылу о Боге задумываются. Наверное потому, что за своих боятся и вера в промысел Божий, это единственная надежда, которая остаётся человеку, когда смерть рядом, пусть не с ним, но с его родными, близкими и друзьями, и когда её, смерти, так много, что… что она… как бы точнее выразить… ну, вроде как самая главная в жизни становится. Да, наверно так. Смерть, во время войны, становится самым главным в жизни, её надо уважать и встречать уважительно. Для всей страны или для каждого человека в отдельности.
Вот и я из таких. Если б не война, я б, наверно, так и думал, что Бога нет.
И ещё одно, я считаю… Во время войны — все войну клянут, а после… после я часто слышал: в войну всё было просто и ясно — тут свой, там враг, этот надёжный человек, тот трус, один в трудном бою командование на себя возьмёт, людей спасёт и к победе приведёт, а другой лишь с виду крепок, а внутри с червоточинкой, в трудную минуту и спасовать, запаниковать может.
А в мирное время всё спутано и перемешано: друзья предают, честные люди с подлецами братаются, а жизнью, нередко, прохвосты правят.
ПОСЛЕСЛОВИЕ
Год с небольшим спустя, незадолго до Нового 1980 года приехал в Ленинград из енисейских краёв начальник нашей геологической партии Иван Иванович Атласов. Не то камеральничать, не то фонды и технику выбивать на следующий полевой сезон, а может ещё по какой надобности, сейчас уже достоверно не помню. Как водится в среде сибиряков налепили мы домашних пельменей, по сотне на едока, сварили их в мясном бульоне с целой большой луковицей и с другими приправами, налили по полному стакану чего под пельмени полагается, а там, после первой миски, когда зуд желудка на пельмени слегка приглушился, разговор начался. Воспоминания потекли.
Работа в поле в геологических экспедициях вспоминается с тем же неиссякаемым интересом, как и служба в армии.
Вспоминались события и драматичные, и курьёзные. И люди, которые в отдалённых северных экспедициях одно из наиболее ярких явлений — народ в подавляющем большинстве своём не без накипи и коросты, зато каждый из них личность. Одного вспомнили, и другого, и третьего.
