невооруженным глазом. Первая же статья Щеглова, появившаяся в сентябрьском номере «Нового мира» за 1953 год, была отмечена многими. Статья называлась «Особенности сатиры Льва Толстого», но, несмотря на вполне академическую тему и аскетическое ученое название, привлекала неожиданной, свежей постановкой вопроса. Ну, сатира Гоголя или Щедрина — дело привычное: об этом много писали тогда, иллюстрируя политический лозунг 1952 года «Нам Гоголи и Щедрины нужны». Но… сатира Толстого? Да разве Толстой сатирик? Тонким анализом «Смерти Ивана Ильича», исключительно меткими наблюдениями над художественной формой этой повести Марк Щеглов доказывал: да, Толстой не чужд сатиры, но сатира его особенная, не теряющая форм реальности, незаметно включенная в целостную жизненную картину. Обращал на себя внимание и литературный уровень статьи, владение автора словом, его полемический темперамент: на первой же странице своей первой печатной работы молодой критик вступал в азартную полемику с почти непререкаемым в те годы авторитетом В. Ермилова. Уже в следующем номере «Нового мира» появилась большая задиристая рецензия Щеглова на современный роман «Опера Снегина» Осипа Черного, еще через два номера — статья о биографии композитора Бородина и, наконец, в мае 1954 года — подробный разбор романа Леонова «Русский лес». За какие-нибудь несколько месяцев читатели «Нового мира», неравнодушные к литературе, привыкли к имени Щеглова и уже старались не пропустить ничего из напечатанного им на журнальных страницах. Этого критика можно было читать; более того — ему можно было верить. Естественно, что на первых порах Марку Щеглову, как всякой жертве быстрого успеха, пришлось испытать все соблазны литературного общения и писательской среды. Его имя получило заметную притягательность, и ему было не все равно, когда то один, то другой литератор останавливал его на лестнице в редакции со словами лестного привета или подходил к его столику в писательском клубе, где Марк потягивал пиво с каким-нибудь свежим своим знакомцем. Но обольщения новой для него средой Щеглов изжил довольно быстро. Он не оброс литературными связями, предрассудками и кружковыми пристрастиями до такой степени, чтобы это стало мешать счастливой независимости пера. Он был все-таки пришельцем со стороны в столичном литературном мирке: за ним стоял университет с академическими традициями и некоторой суровостью по части вкуса и похвал у лучших профессоров, таких, как В. Ф. Асмус, С. М. Бонди или Н. К. Гудзий, воспитывавших на верности классическим образцам мысли и искусства и не терпевших скидок на притязательную современность. Надо иметь в виду и то, что литературный фон, на котором появился Марк Щеглов, был довольно безрадостным. Хронологически вся основная его деятельность расположилась между двумя историческими событиями — смертью Сталина и XX съездом партии: очистительная работа времени только еще начиналась. Успехи литературы и критики в начале 50-х годов были весьма скромны. Еще не забыты были кампании «проработок». Некоторые критики, из числа лучших, занялись литературоведением, переменили профессию. Марк Щеглов был провозвестником нового литературного и общественного времени. Он выступил с задором молодости, не ведая опасности, защищая правду, как он ее понимал, веруя и исповедуя чистую преданность литературе и верность заветам классики. То, что за его спиной были специальные занятия Державиным, Тютчевым, Львом Толстым, не говоря о горах прочитанных и передуманных в студенческие годы книг, многое для него значило. Начало литературной суд бы Щеглова-критика было безоблачным, и тем острее он пережил то, что случилось с ним в 1954 году. Его первые же яркие выступления в журнале на современные литературные темы вызвали отнюдь не одни восторги. Он работал в критике не многим более полугода, когда в газетах стали появляться статьи, резко осуждавшие «линию», взятую «Новым миром» в области литературной критики. Упоминались в связи с этим публикации четырех авторов: В. Померанцева, Мих. Лифшица, Ф. Абрамова и М. Щеглова. В результате А. Т. Твардовский на несколько лет покинул «Новый мир», редактирование которого было передано К. М. Симонову. Имя же Марка Щеглова, еще недавно столь притягательное для газет и журналов, получило оттенок «печальной известности». После первых месяцев безмятежно счастливой работы в «Новом мире» в самом благоприятном окружении и обстановке Щеглов узнал, что такое трудности с литературными заказами (ради заработка им написано в ту пору свыше 40 «внутренних» рецензий) и как нелегко дается иной раз публикация глубоко обдуманной и тщательно выполненной статьи. Во всяком случае, не только по его нерасторопности или из чрезмерной требовательности к себе оказались не опубликованными при его жизни статьи об особенностях очерка, о реализме современной драмы или «верности деталей». Марку Щеглову дано было узнать, что литературный опыт состоит не из одних приветствий и похвал, но это лишь закалило его талант. К тому же его поддержал добрым словом на Втором съезде писателей Корней Чуковский. К. М. Симонов, после некоторой паузы, возобновил печатание его работ в «Новом мире». Публиковался он и в других журналах — «Дружбе народов», «Октябре», только что возникшей «Молодой гвардии», сотрудничал с Гослитиздатом. И если можно о чем пожалеть, то лишь о том, что поводы для высказывания, какие ему предоставлялись, были не всегда вровень с его даром. 4 На обычные упреки критике в «отставании» от литературы существует ответ, кажущийся неотразимым: литература имеет ту критику, какой заслуживает. Для появления Белинского нужны были Пушкин и Гоголь, Добролюбов родился как критик Гончарова, Тургенева и Островского. Опыт Марка Щеглова заставляет если не опровергнуть, то внести поправку в эту литературную теорему. За исключением, пожалуй, романа Леонова, среди современных книг, о которых он высказывался, не было сочинений долговременного литературного значения. Он писал о пьесах Корнейчука, Софронова и Штейна, об очерках В. Полторацкого и Татьяны Тэсс, о романе Ф. Панферова «Волга-матушка река» и рассказах Ильи Лаврова: всё это ставилось на сцене, печаталось, читалось, обсуждалось тогда. Ныне отчасти устарел материал критика — не устарел интерес к веренице мыслей, вызванных у него этими спектаклями и книгами, не устарело его искусство разбора. Удивления заслуживает не одно это. В своем внимании к именам только начинавших тогда писателей, вроде В. Тендрякова, В. Солоухина, Г. Троепольского, и, что еще важнее, в круге тем и понятий, которые вполне обрисуются и станут в центр обсуждения десять — пятнадцать лет спустя, Марк Щеглов выглядит прозорливцем. Защищая правду в литературе, он первый говорит о том, что полуправда вредоноснее прямой лжи; что отсутствие «мастерства» не просто поправимый недостаток — оно ставит крест на произведении искусства; что беда драматургии, в сущности, не просто «бесконфликтность», с которой привычно воевали, а предрешенность конфликта, отсутствие самодвижения в пьесе; наконец, что поэтическая условность вовсе не во вражде с реализмом. В рассказах Ильи Лаврова он будто почует предвестие «городской» темы Юрия Трифонова, защищая движение литературы «в ту область обыкновенного, каждодневного, в которой формируется и протекает жизнь людей, не очень легкая даже в величавые исторические времена». В рецензии на повесть С. Антонова «Дело было в Пенькове» скажет о ее достоинствах и недостатках так, словно угадает будущие споры вокруг «деревенской» прозы. И даже предвестие типа «озорника» у Василия Шукшина очень точно опишет Щеглов, разбирая характер Матвея у С. Антонова. «…Читатель будущих времен, — замечает критик, — с трудом постигнет из наших книг, как же реально жила русская деревня в 1945—1953 годах, о чем думали, из-за чего страдали и чему радовались люди, работавшие на полях и фермах, как представить себе правдивую картину жизненной борьбы простой крестьянской семьи за хлеб и достаток…» Это сказано как бы в нетерпеливом ожидании романов Ф. Абрамова о Пряслиных, «Привычного дела» Василия Белова. Будто предчувствуя, что о многом он не успеет сказать,
