Щеглов спешит хотя бы коснуться, обозначить легким эскизом запас будущих проблем, о которых ему не придется рассуждать и спорить. Он пишет о романных биографиях Глинки и Бородина, о самом жанре жизнеописания великого человека, как бы сознавая, какое значение эта отрасль литературного просветительства еще займет в нашей культуре. В изящной рецензии «Перо вальдшнепа» он неожиданно откликается на переиздание книги Виталия Бианки, предвосхищая интерес к тому, что назовут позднее «экологией». И если в наши дни мы радуемся возвращению в отечественный культурный фонд поэзии Гумилева и Ходасевича, то не вправе забыть: именно Марк Щеглов был среди тех, кто громко приветствовал выход из тени искусственного забвения лирики Сергея Есенина, романтических повестей Александра Грина. Он первым взял на себя смелость сказать о Блоке как о «классике русской поэзии», ставшем в один ряд с ее «старшими богатырями», и в споре с Вл. Орловым отказался считать «субъективность» великого лирика слабостью его поэзии. Но, может быть, мы преувеличиваем прозорливость Щеглова, его чуткость в отношении будущего? Есть ироническая французская поговорка: «Чем больше меняется, тем больше одно и то же». Многие старые литературные и жизненные проблемы, затронутые Щегловым, приобретя ныне иную словесную одежду, усложнившись, обнажившись или расцветясь, остались в сути своей прежними — не оттого ли нам не скучно читать его и сегодня, тридцать лет спустя? Просто он был честнее в отношении к своей современности и внимательнее многих своих коллег-критиков к тому, чему еще предстояло созреть и проявиться. Да и не последнее при этом сама личность пишущего, его талант, его взгляд: человеческая чуткость, искреннее искание правды никогда устареть не могут. «Случай» Марка Щеглова дает повод еще раз задуматься о природе таланта критика. Что это за способность такая — восхититься чужим творением, как бы «врасти» в него, усвоить себе и пережить как вторично созданное твоим читательским воображением; доверчиво пойти за художником, обольщаясь всеми звуками и красками отпущенного тому дара?.. (Марк Щеглов порой невольно подхватывает в своих статьях даже интонацию разбираемого писателя — в статье о «Русском лесе» есть куски, написанные изощренной «леоновской» вязью.) А потом, поняв закон художника, по пушкинскому слову, «им самим над собою признанный», его поэтику и тайный жар, оценить его творение со стороны, как бы найдя дистанцию, с которой видны и уклонения от истины, и невольные отступления автора от закона искусства, им же утвержденного в своих правах. Судить о книге независимо, со стороны и изнутри, быть одновременно вместе с читателем и заодно с творцом, сполна «заразиться» искусством, но не до такой степени, чтобы потерять способность взвешенного оценивающего взгляда,— вот основные элементы «редкоземельного» таланта критика. Существует азбучное противопоставление критики как области понятийного познания — художественной литературе как познанию образному. Опыт Марка Щеглова убеждает, насколько зыбко и неполно такое определение. Наверное, и художнику приходится нередко опираться на понятия. Критику же, идущему за писателем его художественной тропой, особая образная чуткость просто необходима, если он не публицист, для которого литература лишь средство иллюстрации собственных мыслей. (Такой род критической литературы тоже достоин почтения, но искусство для него в стороне.) Марк Щеглов по натуре романтик, лирик, склонный к дружеским, исповедальным излияниям, к неостановимому потоку чувств. Он любит и знает за собой состояние захваченности, увлеченности, завороженности чужим искусством, признает порыв и безрасчетность и, быть может, более всего напоминает этим в прошлом нашей критики Аполлона Григорьева. Он хочет «думать сердцем», ценит душевную вольницу, разлив чувств. Но есть и другая сторона у его дара: взвешенное, задумчивое, аналитическое слово, наклонное к познанию законов, руководящих жизнью. Глубже узнать и обобщить, совместить художественную картину с реальностью, извлечь социальный смысл — этому учил Щеглова университетский метод, опыт критиков-демократов XIX века, и он не пренебрегает в своих разборах ни строгим анализом, ни трезвой оценкой, часто идущей вослед увлеченному воссозданию образного мира художника. И тогда из-под его пера выходят истинно вдохновенные страницы: «Мы — оптимисты, но не будем же становиться ханжами! Еще в окружении «равнодушной природы» умирают дорогие нам люди, рушатся семьи, есть еще одиночество и необеспеченность и лишенные света жилища, еще, бывает, приходит к человеку нежданное, негаданное горе и он не знает, как с ним справиться, еще счастье в жизни идет в очередь с несчастьем… Нам представляются высшей степенью холодного равнодушия те литературные «манифесты», в которых говорится о «бескрылой», «неудачливой в жизни мелкоте», которая «полезла» на страницы книг, а также брезгливые замечания о загсах и нарсудах, о так называемых «мелких дрязгах быта»… Кто эти великолепные счастливцы, спасенные жизнью даже от того, что они сдержанно именуют «некоторыми неустройствами быта», бестрепетно проходящие мимо «мелких дрязг», отраженных в деятельности столь почтенных учреждений, как загс и нарсуд, не запинаясь рассуждающие о «маленьких людях», о «мелкоте» со «слабыми идейными поджилками», об «обыденной сутолоке» жизни! Каким образом мог сложиться в наши дни этот их барский идеализм?» («На полдороге»). Как видно даже по этой выдержке из статьи о рассказах И. Лаврова, Щеглов принес с собой в критику свой эмоциональный способ высказывания, проросший сквозь академическую «ученость», запас несношенных слов и искреннюю интонацию, которая не меньше, чем мысль, выражала его личность. После «зашоренности» и казенщины, мундирной строгости однообразного критического словаря — привлекательная свобода впечатления, отсутствие заминки в изъявлении негодования и восторга, биение вольной мысли, свобода слога, наконец. Впрочем, смешно хвалить критика-литератора за его стиль — будто это внешний наряд, украшение к лицу. Ведь стиль не что иное, как зеркальное отражение качества мысли, лица пишущего. Таков, например, чудесный юмор Щеглова — мягкий, обычно изредка и к месту, передающий не раздражение, а улыбку: упоминание о явленном в производственном очерке «человеке- машине», сросшемся с агрегатом, «как бедуин со своим конем»; или замечание о том, что символический «русский лес» у Леонова — это «нечто большее, чем только то, из чего строят дома, что пишут на картинах, где собирают землянику…»; или вскользь брошенное словцо о превращении живых фигур великих людей в образ-формулу, «так сказать, в квадратный корень из действительного исторического лица. Так, у нас был квадратный корень из Гоголя, даже из Пушкина, из Римского-Корсакова и кубический корень из Белинского». В таких случаях почти не заметна грань, разделяющая журнальную статью и живую речь Щеглова — разговор или дружеское письмо. Проживи он дольше, это стало бы, по-видимому, еще нагляднее. 5 Перечитывая сейчас подряд статьи Щеглова, конечно же находишь у него и страницы устаревшие, скучноватые, места наивные и отдающие дань чужой ему фразеологии. Встречается, даже в лучших его статьях, риторика, слова и формулы, окрашенные в цвета времени: когда-то они казались обязательными, а на нынешний взгляд смешны, как заклинания духов, и ни один уважающий себя литератор к ним ныне не прибегнет. Иногда, и чаще, чем хотелось бы, Щеглов писал статьи сугубо «заказные», явившиеся не по сердечной склонности и порыву, а по предложению редакции, случайному, подсказанному внешними обстоятельствами выбору. В таких случаях даже в работе, сделанной вполне профессионально, живой голос критика глохнет. Он сам, защищаясь от упрека, писал читательнице Д. Чавчанидзе, что литература иногда — «незаметная поденщина»: «Лишь бы это не вырождалось в беспринципность и халтуру». Но почему все же, несмотря на мелкость порою поводов, на реликты устаревшей «словесности» и школьные ссылки на авторитет «цитат», статьи Щеглова в главном не утратили своей заразительной силы? Скажу больше: уйдя вперед и изощрившись, наша критика
