– Он. Я все отладил наконец и молю вторую неделю. Он отвергает все доводы. – Человек в балахоне перебросил какой-то рычажок на пульте, застрекотал перфоратор. Бумажная лента, вздрагивая, поползла наружу, и человек в балахоне отпрянул с отчаянным стоном. – Вот… опять… Выключил. Профессор привстал посмотреть: по ленте текло '00000000000…' Мутаций молю! Он не дает. Ты не понимаешь!! – вдруг выкрикнул человек в балахоне, как бы осененный новой мыслью. – Наука до сих пор развивалась в отрыве от культуры. Ее фундамент закладывали наивные гении, из-за своей исключительности мучимые комплексом вины перед стадом тупых полуголодных животных. Гениям казалось, что стоит лишь накормить этих безудержно, как крысы, плодящихся скотов, одеть их – и дух воспарит у всех. Но вместо этого рты разевались все шире, а душа все усыхала. И наука продолжала, продолжала, продолжала гнать синтетические блага! Я первый – первый! использовал ее по назначению! Я создал надежные средства коммуникации с богом!
– Ах, вот как, – проговорил профессор.
– Структура бога логически выводится из структуры молитвы, – горячо объяснял человек в балахоне, а профессор тем временем, внимательно слушая, сосредоточенно оглядывал находящиеся под током пульты. – Молитва есть кодированный сигнал, распадающийся на ряд отрезков, каждый из которых несет понятие определенного материального объекта. Дождь. Хлеб. Схема бога, следовательно, распадается на два принципиальных блока: предварительного усиления и перекодировки. Во втором понятие материального объекта трансформируется в соответствующий материальный объект. В первом сигнал насыщается энергией до такой степени, чтобы перекодировка стала возможна, то есть чтобы каждый отрезок сигнала оказался энергетически равен означенному в нем объекту по известной формуле 'е равно эм цэ квадрат'. Только радиоволны способны достичь расположенного в глубоком вакууме вводного устройства бога!
– Я понял, спасибо, – сказал профессор.
– Понял, да? Ну, я старался попонятнее… Я просил мутаций. Это спасение. Идея-то проста! Мы же роботы, мы запрограммированы генной памятью, как жестяные чушки! Она настолько обширнее личного опыта, что опыт вследствие давления из прошлого оказывается практически неприменимым, он служит лишь банком оперативных данных для реализации программы. А что в программе? Что отложилось в генах за два миллиарда лет эволюции? Хватай! Кусай! Убегай! Потому что если кто-то убегал задумчиво или сомневался в своем праве хватать и кусать, у того – что? Правильно! Детишек не было! Не успевал! Человек семь тысяч лет придумывает рецепты моральной самореконструкции – и не изменился ни вот настолько. Потому что рецепты-то эти создавались теми, у кого в программе был какой-то сбой. Творческий потенциал вообще возникает исключительно из вопиющего несоответствия реального мира и мутантной, поэтому – неадекватной миру программы. Поэтому болтовня всегда отдельно, а жизнь – отдельно. Мозги измышляют синтез ядер – дескать, в тундрах зацветут апельсины, – а программа говорит: кусай! Только мутанты… они были, были… Но мало!! Результаты неадекватных мутаций беспощадно уничтожаются природой. В том числе и те, из-за которых случайно возникают психотипы, естественные для гуманной общественной среды. Среды-то нет! Гуманисты с мутантной программой давно придумали, что насиловать и убивать нельзя. Но было на самом деле можно. Ведь виду это не угрожало. Гуманизм был лишь одним из проявлений индивидуализма. Насилие и убийство от души осуждали лишь те, кого насиловали и убивали. Но теперь любая попытка убийства убивает весь вид! Каждый – на волоске! И каждый необходим! Пришло такое время! А программа на это не рассчитана! Она же не знает, что мы придумали водородные бомбы! Но словами кого же изменишь? Программу надо сменить!! У всех разом!! Понимаешь?! У всех разом!! – дико закричал человек в балахоне, дойдя до пика возбуждения, и сразу провалился в апатию и тоску. – А он не хочет. Культуру выродки создавали, она не имеет к нашему миру никакого отношения, она – вранье… Только теперь я слышу правду…
Он перекинул тумблер, и пульт ответил; он глянул на ленту и вдруг захныкал, уронив на руки голову в шлеме.
– Да нет же, – мягко сказал профессор и ободряюще тронул человека в балахоне за плечо. Тот вздрогнул, но не поднял головы. – Не так все ужасно, – профессор встал, продолжая говорить. Стащил перчатки и отбросил их гадливым движением. Потом осторожно коснулся кнопок. Горящие дисплеи ответили беззвучными всплесками цифр, профессор сощурился, всматриваясь. Снова, уже увереннее, пробежал по кнопкам пальцами. – Знаете, над крысами проводились интересные опыты. То есть, много интересных опытов, но… в частности. Достаточно большая популяция помещалась в идеальные условия. А на периферии благоустроенного мира – всякая жуть, опасные дыры, холод… И представьте себе, обязательно есть одна-две особи, которым неймется… Едва слышно за массивной стеной загудели, разворачивая антенну, моторы. Презрев крысиный рай, они лезут в эти дыры, голодают, погибают там… Действительно спариваются реже других, действительно иногда совсем не успевают дать потомства – хотя в следующих поколениях опять появляются такие же странные субъекты. Дети по духу. Без всяких мутаций. И даже без молитв, представьте. – Летяще сутулясь над пультом, он улыбнулся грустно и мгновенно. – Их поведение бессмысленно, пока условия благоприятны. Даже вредно, поскольку грозит втянуть других в авантюры. Увести оттуда, откуда незачем уходить. Но, знаете, остальных не так-то легко сбить с толку. Их задача – снятие случайных отклонений. Честь и хвала здравомыслящим ребятам, которые без серьезных оснований не лезут черт-те куда в холод и голод… греются на солнышке, едят в свое удовольствие и без особых эмоций, зато регулярно, прыгают на подружек. Словом, обеспечивают использование видом благоприятных условий, – профессор запнулся. Глаза его, прикованные к фонтанирующим цифирью дисплеям, ввалились от напряжения; руки, как кошки, мягко и цепко падали на пульт вслепую. – Ну а надобность в тех, кому неймется, реально возникает лишь при переменах. Досадно, конечно, что неймется им по-разному и действовать сообща эти шустрики совершенно не в состоянии. Одному обязательно хочется хвост отморозить, другому, наоборот, усы подпалить, и хоть ты их режь. Потому что вид пытается заранее предусмотреть все возможные варианты катастроф, клавиши и переключатели длинно, слитно прошелестели. Тогда он отдернул руки от пульта и, порывисто вздохнув, чуть распрямился.
– Во-от. А когда что-то и впрямь валится на голову – вся команда с писком бросается хвост в хвост по следу одного из малахольных собратьев, по проложенному им ненормальному пути. Доползают до норы обетованной – и снова меняются ролями, – профессор разочарованно прикусил губу и глянул на часы. Медленно опустился на стул, пригладил волосы. Со вздохом покосился на человека в балахоне. Тот был неподвижен. – Но уже в другом мире… Это, конечно, бывает не при каждом поколении. Но может случиться при каждом. Вид знает это. В любой момент есть горстка тех, кому неймется. Их не должно совсем не быть. И их не должно быть много, – он опять вздохнул, окончательно расслабляясь. – Конечно, никого не изменишь словами. Но не потому, что глупая программа. Между нами – программа-то что надо. Люби, оберегай, познавай – тоже там. Но слишком уж искажено то, что вы назвали банком оперативных данных. Мы все время стараемся использовать требования программы соседа в своих интересах. И его 'люби', и его 'кусай'. Слова самый массовый и самый доступный вид насилия. Из ста слов девяносто семь произносятся только для того, чтобы обмануть. Заставить слушающего хотеть не того, что нужно ему, а того, что нужно говорящему. И говорят все-е-е… Сослуживцы, друзья, министры… А нули – ну что нули? Это же смотря кто кнопки нажимает… – Не вставая, он потянулся к пульту и легко тронул одну из бесчисленных кнопок. Перфоратор запнулся и заверещал бойчей. – Конечно. Крысы тоже могли бы невпопад называть своих не вовремя появившихся бедняг диссидентами, а появившихся вовремя – мессиями. Но зачем? И зачем это нам? Разве разум дан на то, чтобы усложнять простое? По-моему, чтобы понимать сложное… – Он помолчал, а потом сказал совсем безжизненно: – Понимать, например, что когда мир меняется и пора отследить и осмыслить изменения, сообразить, что давно придуманные вечные истины наконец-то стали единственным способом выживания… уверять через газеты и телевизоры, будто все идет как всегда, – преступный кретинизм… Лишающий вид всякой перспективы…
Лента частыми толчками выклевывалась из перфоратора. Человек в балахоне уставился на нее, потом схватил обеими руками, поднес к глазам, не в силах поверить.
– Знак!! – выпустил ленту и сполз с кресла, – что-то было у него с ногами неладно, – на коленях, уставясь в потолок, закричал исступленно: Знак! Господи! Я дождался! Грядет перемена!!
Печатающее устройство одну к одной било лежачие восьмерки, плотно укладывая их на ленте. Бесконечность. Бесконечность.
– Их только двое, – произнес вдруг мертвый юный голос.
Мальчик стоял в проеме двери.
