шестидесятому году один остался. «Как, Настасья Гунькина там и живет? – сокрушались бабы из дальних сел. – Лес кругом да луга. В озерах одни черти ночуют…» – «Она с чертями и снюхалась. Третьего ребенка в подоле от них принесла».
Выдал себя Дезертир сам. Умерла мать у него. Пока ее обмывали да отпевали, он все в подполе отсиживался. Но, когда понесли на кладбище, не выдержал. Бледный, без шапки, раздетый – время было осеннее, ветреное, – он шел за ее гробом, бормотал деревянным голосом: «Прости, мать родная! Простите, люди добрые!» И всю дорогу плакал.
С кладбища сам пошел в Рожнов, в милицию. Настасья вопила по нем пуще, чем по умершей… «Хоть бы на поминки вернулся! Посидел бы с детьми напоследок», – упрашивала его Настасья. Но он был безответен.
В милиции дежурил как раз участковый Парфенов.
– Берите меня… Я дезертир.
Гунькин так и пришел без шапки, раздетый, с размазанными потеками слез по щекам.
– Какой дезертир? Откуда? – спрашивал его молодой лейтенант. – С трудового фронта, что ли? С целины?
– Нет, с настоящего… с германского.
– Да ты что, друг, пьяный, что ли?
Пока посылали бумаги в высокие сферы, пока ждали указаний, как быть с этим дезертиром, куда его девать, Гунькин с топором да рубанком всю милицию обстроил: и полы перебрал, и двери выправил, и переплеты оконные сменил. И даже начальнику квартиру успел отремонтировать.
– А он деловой, этот дезертир, – сказал начальник. – Только в глаза не смотрит и мычит, как немой. Если помилуют, надо бы трудоустроить его.
Помилование пришло через два месяца. И участковый уполномоченный Парфенов водил его в райкомхоз:
– Отбился человек от жизни… Надо бы посодействовать насчет работы. А так он ничего, смирный. Работать умеет…
Приняли. Милиция авторитетом пользуется. Переехал Гунькин в Рожнов, построил себе пятистенок, разукрасил его резными наличниками и зажил не хуже иных прочих. Про его историю вскоре все позабыли, только и осталось одно прозвище – Дезертир, которое и к ребятишкам перешло. Но кто в Рожнове живет без прозвища? Поди раскопай – отчего так прозывают. Да вот, пожалуй, привычка скверная осталась – плохо спал по ночам Дезертир. Но и тут оборачивалось не без пользы – рыбачил.
Еще с вечера принес он в пожарку свой бредень, сам связал из капроновых ниток цвета лягушачьей икры, чтобы рыбий глаз сбить. Капитан Стенин опробовал его на прочность: двумя пальцами захватил ячейки и натянул их до глубокой рези в теле:
– Крепкий!
– Повеситься можно – нитка выдержит, – ответил Дезертир. – Она в химическом составе пропитана.
– Это что за состав?
– В готовом виде существует. Вроде дубильного порошка.
– А у нас батя сроду шкуры женской мочой выделывал, – сказал капитан.
– Женская моча мягкость придает, – согласился Дезертир. – И гнилушки тоже… А химия, она органичность съедает. Любой запах отобьет, хоть скотский, хоть псиный.
Когда пришел лейтенант Парфенов, Стенин и ему дал испробовать бредень на прочность.
– Больно мелкая ячея, – неожиданно сказал Парфенов. – Эдак мы всех головастиков выловим.
– А тебе не все равно? – спросил Стенин.
– Вроде бы неудобно. По закону охраны ячея дозволяется пятнадцать на пятнадцать.
– А тебе что? Ты его писал, этот закон?
– Вроде бы неудобно. На той неделе мы с егерем отобрали бредень у бреховских как раз за мелкую ячею.
– Дак егерь сам и ловит этим бреднем, – рассмеялся Стенин.
– Понятно. Чего ж ему без дела валяться?
Лейтенант Парфенов был сух и деловит, и на лице его лежала постоянная озабоченность – так я сделал или не так? А капитан Стенин лицо имел круглое, довольное и беззаботное: «Ну, чего ты думаешь? Плюнь! Как ни сделаешь – все будет хорошо», – написано было на его лице. А у Дезертира лицо было темное, плоское, и ничего на нем сроду не писалось и не читалось. Пока спорили насчет ячеи капитан с лейтенантом, он сидел на пороге и спокойно курил.
Пошли они на запруду затемно; капитан Стенин нес пустое ведро, а Парфенов с Дезертиром бредень. Возле пруда паслись две лошади, да хоронилась от собак у самого берега утиная стая. Увидев людей, утки дружно закрякали и поплыли прочь от берега, а лошади поочередно подымали головы, настороженно глядели, замерев, как истуканы, и, фыркая, снова пускались щипать траву.
– Чьи это лошади? – спросил Парфенов.
– А зачем тебе? – отозвался Стенин.
– Да придут поглядеть за ними и нас увидят. Неудобно.
– Ты чего, Шинкарева боишься? Он сам по ночам ловит.
