Она почему-то подумала, что неверно истолковала смысл услышанной фразы.
— Кстати, отщипывать от хлеба не нужно, ты можешь взять нож и отрезать себе столько, сколько захочешь, — медленно выговаривая слова, повторила женщина на нидерландском и, положив на дощечку зеленый пучок, умело и быстро прошлась по нему ножом.
— Так что я должна прочесть, тетя? — пропустив последнюю фразу мимо ушей, повторила Рахель.
— Письмо, — невозмутимо ответила женщина.
— Письмо? Какое письмо? — от волнения перейдя на польский, быстро переспросила девушка.
Женщина на миг обернулась и бросила на Рахель многозначительный строгий взгляд, не удостоив ее ответом.
— Какое письмо? От кого? — еле сдерживая волнение, послушно перешла на нидерландский Рахель.
— Обычное письмо, оно дожидается тебя на комоде все утро, — удовлетворенно кивнув, с улыбкой ответила женщина. — Внутрь я, разумеется, не смотрела, но на конверте…
Рахель не дослушала. Бросившись к комоду, она так торопилась, что даже ударилась локтем о ручку двери.
На комоде, опираясь одной стороной на шкатулку для ниток, и правда, стоял чуть помятый почтовый конверт. Рахель взяла его в руки, взглянула на почерк, и ее лицо буквально засветилось от радости. Спустя мгновение, она уже была в своей комнате. Упав на кровать, Рахель торопливо вскрыла конверт, дрожавшими руками достала письмо и, торопясь, побежала глазами по строчкам.
«Рахель, милая, здравствуй!
Твое непродолжительно молчание никогда бы не стало поводом для того, чтобы мне на тебя рассердиться. И ты это знаешь. Я все понимаю, переезд — это ответственный шаг, и во время него дел обычно невпроворот. Хотя я, конечно, скучала. Да что говорить, я и сейчас по тебе скучаю нисколько не меньше.
Я часто думала о нашем с тобою прощании. Да, ты права, не все можно сказать на словах. Да и времени, если ты помнишь, было немного. И, все же, я бы хотела оставить это, как есть. Ты знаешь, когда ты рядом со мной, я вижу каждый оттенок твоего взгляда, я слышу каждую нотку твоего голоса, я даже как будто чувствую твои мысли и, как мне кажется, всегда смогу ответить взаимностью. Понять друг друга немаловажно, и ты, как никто другой, я думаю, это знаешь, но письма… Рахель, ведь в письмах есть риск упустить нечто ценное и дорогое, я просто боюсь, что оно затеряется среди всех этих букв, так и оставшись непрожитым, незавершенным.
Я, также, думала о ваших с Айзеком встречах. Вы взрослые люди, и вам, безусловно, решать самим, но, мне бы хотелось, чтоб ты была счастлива и, все же, поменьше страдала. В противном случае, не стоит обманывать себя и других, согласна? Ты знаешь, Рахель, я давно поняла, что важность событий непостоянна. Она преходяща, как времена года или война. О том, над чем ты так горько плачешь сегодня, назавтра ты можешь даже не вспомнить. И то, что в данный момент заставляет тебя страдать, вполне возможно уйдет, растворится, исчезнет с течением времени. Конечно, при этом, нельзя недооценивать опыт. Но опыт… Ведь опыт — это уже итог. А боль?.. А боль, ведь она в настоящем.
Ты спрашиваешь, как мы живем? Ты знаешь, без изменений. Я, как и раньше, работаю в книжной лавке. Изо дня в день. Из месяца в месяц. Часть жалования отдаю отцу. А часть собираю в копилку. Возможно, ты спросишь — зачем? Да я и сама не знаю. Недавно я задавалась целью побольше узнать о местах, где ты теперь обитаешь. Хозяин лавки помог мне найти альбом о Нидерландах, и я, листая его целый вечер, подолгу рассматривала рисунки домов и улиц. Ну, что тут скажешь, у вас там безумно красиво. И так удивительно видеть, что в мире есть целые города, которые так не похожи на Люблин. Скажи, ты все еще помнишь, где родилась? (смеюсь, я просто смеюсь, Рахель)
Заканчиваю на этом. У нас уже ночь, а завтра идти на работу. Ты напиши, что слышно с твоей учебой? Пиши о себе, о городе, пиши что угодно, ладно? Я буду ждать весточки. И буду ужасно скучать. Ты даже не представляешь, как важно, чтобы ты не терялась. Ты самая близкая мне подруга, Рахель. Скажи, ты не забыла об этом?
С любовью и нежностью, твоя навсегда, Сара».
1932
Приспособление, напоминавшее платформу на колесах, с шумом отъехало назад и через секунду-две вернулось, неся в восьми продолговатых ячейках восемь пустых стеклянных бутылок. Через мгновение сложный механизм привел в движение металлическую планку с восемью технологическими выступами, нависавшую сбоку над бутылками, и она осторожно столкнула эти восемь бутылок в стоявший рядом поддон. Тут же восемь ячеек на дне поддона пришли в вертикальное движение и аккуратно поставили упавшие в них бутылки на площадку, расположенную вплотную к нему. Эта партия тары мягко подвинула предыдущую партию из точно таких же восьми бутылок на движущийся конвейер, расположенный сбоку от самой площадки. Конвейер переместил бутылки к конечной точке — узкой колее перед небольшой ступенькой, проходя по которой, партия бутылок попадала под большой вращающийся барабан с тридцатью двумя длинными тонкими трубками. Барабан, периодически проходя точно отмеренное расстояние, размещал одну из трубок так, чтобы она находилась строго над очередной бутылкой. Затем трубка опускалась, и бутылка упиралась в фиксатор, закрепленный над каждой из трубок, после чего по трубке в бутылку наливалась порция свежего молока. Затем бутылка, как будто нанизанная на трубку, перемещалась вместе с нею далее по ходу движения барабана к следующему приспособлению, которое отвечало за то, чтобы каждая такая бутылка с молоком, в итоге, оказывалась закрытой герметичной крышкой.
Весь этот сложный, на первый взгляд, механизм работал настолько слаженно и четко, что со стороны присутствие человека здесь могло показаться делом совершенно необязательным. Тем не менее, была одна загвоздка, которая, несмотря на всю кажущуюся продуманность и слаженность этой части производства, требовала рядом с собой постоянного людского присутствия. Те бутылки, что подталкивались на двигавшийся конвейер очередной партией стеклянной посуды, не всегда подходили к ступеньке перед барабаном по одной в ряд, как того требовала конструкция. И, когда такое случалось, несколько бутылок создавали небольшой затор, смешно толкаясь перед узкой колеей, ведущей к барабану, и чем-то напоминая очередь из уставших людей в дверях какого-нибудь маленького магазина. В такие моменты стоявший рядом Курт Шольц ловко выравнивал очередь из бутылок с помощью особым образом изогнутого металлического прута, давая возможность им быстрее пройти к ступеньке, а потом и к самому барабану. Работа была
